Николай БЕЛЯВСКИЙ, Рисунки худ. Дмитлага Глеба КУНВолодька Изумруд с Академиком и Леней Кротом, получившим эту кличку за неказистую рожу, глушили портер в пивной возле Сухаревки.
На залитой клеенке стола, подле опорожненных бутылок, пестрела закуска — все, что могло противопоставить шальным деньгам это незатейливое заведение.
К столику подошел худощавый мужчина с выцветшим лицом, отмеченным родимым пятном, в засаленном, прорванном на локтях пиджаке.
— Не откажите в стаканчике пива, — залебезил подошедший, оглянувшись, словно боясь, чтобы его просьбу не услышали за соседними столиками.
Затем, не дождавшись приглашения, подсел. Налитый стакан задрожал в его длинных исхудалых пальцах.
— Видать, обнищал парень, — шепнул Крот, — может возьмем в помощники.
— Вы что — безработный? — спросил Академик.
Незнакомец на минуту замялся.
— Я — князь Мещерский, — тихо сказал он. — У отца особняк был на Пречистенке... имение тоже было. Я-то, впрочем, не воспользовался. Революция захватила. А на отца, видите, «идейность» напала: Россия, говорит, гибнет. Мы — отпрыски старинной семьи. И деды и прадеды у кормила государева стояли. Нам последним и покидать гибнущее судно... Пропутался отец у Деникина да Врангеля и улизнул за границу. А я остался... в НЭП служил конторщиком в частной торговле. Из уважения устроили. А теперь торговлю прикрыли... Вы, — прервал он свой рассказ, — наверное, не станете докушивать колбасу.
— И в помощники не годится, — шепнул Изумруд. — Князья по-нашему воровать не умеют. Да и, видать, этот продаст за грош.
— Вот что, — обратился он к Мещерскому, поднимаясь. — Мать моя, прачка, как раз возле вашего особняка жила. Только ни мне, когда я пацаном был, ни матери из того особняка и куска хлеба не перепало.
Остановил проходившего мимо официанта:
— Получи с нас, а вот на этот червонец накорми и напои князя. Понял? Считаться нам с ним не на чем. И те деньги, что его батька при себе держал, и эти, что сквозь наши пальцы текут, не горбом заработаны.