Что такое общеполезный труд — инок Иероним понял по-настоящему впервые и жизни совсем недавно.
Он находил уйму возможных и невозможных причин, чтобы уклониться и не работать. Это удавалось ему. Особенно на первых порах, когда на плечах еще держалась старая суконная ряса и длинные его волосы покрывала особая плисовая камилавка. На все увещания и уговоры он неизменно отвечал:
— Ижица живота моего да не преклонит!
Что это означало — никто не знал.
Над ним смеялись.
Потом его оставили в покое. По всеобщему сговору махнули на него рукой. Больше никто не стал звать на работу инока Иеронима. Это все равно не имело бы никакого успеха.
Однако, каждое утро его выводили на трассу под конвоем вместе с десятью другими заключенными. Они шли всегда по одной и той же дороге.
Мимо них пробегали вереницы грузовых машин. В забоях гневно рычали экскаваторы, контуры которых напоминали апокалипсических драконов. Бригада поднималась на курган. Люди молча сбрасывали с себя телогрейки и, смачно поплевав на ладони, принимались за тачки. А инок ложился на землю и устремлял взгляд к небу. О чем он думал, да и думал ли он — никому не было известно. Со стороны казалось: жизнь его кончена.
— Загнется скоро старикан, — подвел ему черту бригадир.
Однажды иноку предложили посторожить вещи землекопов. Он согласился. Он был наивен — отказывался работать, а соглашался сторожить вещи, — как будто это не было работой.
 |
| Инок ложился на землю и устремлял взгляд к небу. Со стороны казалось: жизнь его кончена. |
*
На этом он и попался. Охрана вещей стала его обязанностью. Он молча взгромождался на самый верх сложенных в кучу вещей, поджав под себя худые, длинные ноги. Издали его фигуру можно было принять за камень, возложенный на могилу. Так он просиживал долгие часы, спускаясь со своей кучи только к жестяному баку с водой, чтобы утолить жажду.
Все с нетерпением ждали, когда это ему надоест.
И однажды нелепая бездеятельность, свежий пронизывающий ветер и колкие слова по его адресу все же всколыхнули его.
Он не спеша спустился с кургана и несколько раз медленно прошелся по насыпи, чтобы согреться и размять тело.
Его внимание привлекла лопата. Ее лезвие было согнуто от ударов о камни, и негодная она была отброшена в сторону. Своею бесполезностью лопата, наверное, походила на упрямого инока.
Иероним из простого любопытства поднял ее. Когда-то в монастыре он каждую весну окапывал в саду яблони. Тогда это занятие ему нравилось. Он взял лопату и, положив ее на рельсу, несколькими ударами камня выправил лезвие.
И хотя потом он всячески смущенно оправдывался, что сделал это просто от зуда в руках, тем не менее все отлично поняли, что иноку Иерониму надоело безделье.
Именно с этого дня Иероним приобрел некоторую симпатию бригады. Никто не лез к нему с грубостью. Наоборот. Все наперебой, кто чем мог, старались угодить ему. Начальник отряда прислал Иерониму цирюльника, чего не сделал бы раньше. Инок наотрез отказался сбрить бороду, но принял предложение подравнять волосы сзади. Нарядчик барака отвел ему нижнюю койку, — дескать пожилому человеку трудно лазить наверх. Из каптерки принесли ему полное обмундирование. И хотя он отказался поставить свою подпись в получении вещевого довольствия, но никто не стал на этом настаивать.
А на следующее утро подле вещей каналоармейцев оказалось десятка два неисправных лопат. Никто ничего не сказал иноку. Но получилось как-то так, Что Иероним уже не мог от них отказаться. Он добросовестно исправил те из них, которые сумел, а остальные снес в инструменталку и обменял на новые.
Однажды, когда он чинил на рельсе скривленные лопаты, на него надвинулась «кукушка», тащившая за собой тяжелые платформы с грунтом. Иероним, погруженный в работу, даже не заметил ее. Машинист окликнул его, и он успел отпрянуть, но подножка паровоза зацепила его развевающуюся рясу.
Инока могло затащить под колeca. Он с силой дернулся в сторону. Ряса с треском разорвалась.
Инок Иероним не захотел стать для каналоармейцев посмешищем. Порванную рясу могли увидеть. Он скинул ее с плеч, быстро свернул в клубок и, убедившись, что никто за ним не наблюдает, засунул тряпье под камень и засыпал гравием, решив вечером, после работы, взять его в барак для починки.
Но вечером под камнем рясы не оказалось. Иероним сочно выругался; впервые в жизни он выругался хлесткими, неподобающими его сану словами.
Эго было окончательным крушением.
Он понял, что рясу сперли нарочно. А без рясы он чувствовал себя точно голым. Без рясы не имели смысла и камилавка, и борода, и самое упорство борьбы.
И он от бессильной злости заплакал, неумело и нескладно бранясь.
Потом, вдруг успокоившись, пошел в лагерь, вслед за молчаливой, не замечающей его бригадой.
...С тех пор прошло два года. И если бы старые обитатели Киево-Печерской лавры увидели инока Иеронима безбородого, стриженного, в русской косоворотке с засученными рукавами, моющего пробирки в лаборатории, они, быть может, умерли бы на месте.
 |
| Если бы старые обитатели Киево-Печерской лавры увидели инока Иеронима, моющего пробирки в лаборатории, они, быть может, умерли бы на месте... |
Временами Иерониму казалось, что он — человек, потерпевший кораблекрушение и выброшенный волной на неведомую, обетованную землю с неизвестным племенем. Язык этого племени он постигал, но все же еще очень смутно. Он жил среди этого племени, и только.
Его лицо покрылось легким слоем солнечного загара. Руки окрепли и погрубели от частого прикосновения к мокрым грунтам.
Но по-прежнему молился он тайно и жарко. Не верил газетам и никогда не брал их в руки. А когда он впервые услышал радио, то решил, что это — «дело адово», и стал избегать коридор, где кусок картона разговаривал человеческим голосом.
— Дикарь, — назвал его однажды начальник лаборатории, почтенный профессор.
Иероним улыбнулся едко и умно. Он сказал:
— Блажены нищие духом, яко тех есть царствие небесное.
В свободные минуты он как путешественник любил наблюдать за окружающими. Вокруг него ключом била чужая жизнь. Это инок видел и чувствовал, но плохо понимал, что к чему. Его особенно занимал вопрос: почему эти люди счастливы, веселы и довольны? Разве лагерь не узилище, не темница? Разве стройка — не тщета, не суета сует? Как же не понимают этого люди, которые, надо отдать им справедливость, умны, сообразительны, одарены всевышним вдосталь? И как им позволяет бог быть такими?
Вначале Иероним праздновал воскресенье, но потом постепенно привык к отдыху в общелагерные выходные дни. Эти дни он проводил по-своему, собирал в лесу за лагерем разные травы, которые, по его мнению, были целебными. Но желающих ими пользоваться не было — люди лечились в амбулатории без хлопот. Инок сушил травы на солнце и складывал в сундучок.
Иногда лаборанты заводили разговоры о боге, чтобы вызвать его на спор. Он наивно полагал, что они взыскуют бога, и попадался на удочку охотно. Особенно часто его поддевал на спор пожилой лаборант, сидевший за скупку краденого, — старый «барыга», человек желчный и ни во что не верующий. Иероним ему робко возражал, споря тихим, певучим голосом. Но едкие, спокойные вопросы лаборантов запутывали его, сбивали с толку. Оказывалось, что они знают все его доводы в пользу бога, а он всегда должен был сталкиваться с их новыми отрицаниями всевышнего.
Бывали случаи, когда диспут принимал явно недружелюбный с обеих сторон оборот. Иероним припоминал цитаты из евангелия. Лаборанты с хохотом разоблачали его. Тогда Иероним обидчиво извинялся и, сетуя на спешность работы — хотя все знали, что особенной спешности у него не было, — молча принимался за свои пробирки.
В один из горячих дней с трассы в лабораторию прискакал на коне техник Марков. На вид ему было лет около 50-ти. По его манере двигаться, говорить можно было понять, что это человек военный, бывалый, тертый.
Случилось в этот раз так, что техника Маркова застал в городе проливной дождь. Марков пожаловался на свое простреленное в гражданской войне легкое и решил переждать грозу в лаборатории, а заодно справиться с некоторыми анализами.
Начальник лаборатории предложил ему для ночевки единственную утепленную комнату — отделение сухих грунтов, где работал среди прочих и инок Иероним. Из нескольких стульев техник соорудил себе постель и тут же принялся за чтение драмы лорда Байрона «Каин». Эту книгу техник давно таскал с собой, но все никак не мог дочитать — так мало было у него свободных минут.
В эту ночь в лаборатории сухих грунтов как раз дежурил Иероним. Долгая дождливая ночь, пустые запертые комнаты, тиканье ходиков в коридоре — все это сблизило двух совершенно разных людей и вызвало их на откровенность.
— Вы — священник? — первым полюбопытствовал Марков.
— Монах, — отозвался Иероним, — инок строгого пострига. Был молчальником, одиннадцать лет молчал.
— Ну и как?
— Да так... Молчал, и все тут.
— Для чего же это?
— Для подвига, чтобы господу быть угодным.
Марков расхохотался. Должно быть этот смех был очень заразителен, — на губах Иеронима появилась робкая растерянная улыбка. Он сказал как бы извиняясь:
— Это что... Были еще столпники, такие всю жизнь стояли. А были — которые спали в гробах, всегда готовые умереть.
— Любопытно! Что же вам полагалось от бога за эти странные подвиги?
— Не знаю, трудно сказать. Это будет выяснено потом.
— Когда же?..
— В «откровении» Иоанна Богослова сказано: «и преда конь вороной и на ем всадник, имеяй меру в руке своей». Он и отмерит все наши грехи и дела...
Марков вскочил со своей постели и подошел к Иерониму почти вплотную.
— Скажите, монах, — спросил он, заглядывая в глаза, — вы серьезно верите в эту несусветную чепуху?
 |
| — Вы серьезно верите я эту несусветную чепуху? — спросил техник Иеронима. |
Иероним удивился такой лобовой атаке, опустил голову и откровенно признался.
— Верил. Теперь не знаю...
Марков снова засмеялся и сказал:
— Конь вороной — это мой Васька. Всадник — это я. А вот и мера в руке моей, — и он выбросил из кармана логарифмическую линейку.
— Что же? Верите вы в меня? Нет! Я — бог!
Иероним стоял перед техником, молитвенно скрестив руки на тощей груди, словно хотел укрыть тщедушное свое тело от разящих слов противника. Наконец, он словно выдавил из себя:
— Нельзя так говорить. Это богохульство. Вы — человек, обыкновенный человек...
Марков улыбнулся:
— Ну и что же? Человек это есть бог. Разве не знаете?
— Не знаю... Нет... Бог есть бог!
— Мы реки новые создаем, горы разрушаем, моря передвигаем в стороны. Нам повинуются все стихии. И в облаках я был? Был! Летал и видел, что нет там никакого бога. И мера в руке моей математика, понял?! Я все могу. Значит, я — бог! А ты одиннадцать лет молчал, дурак, — и он, махнув рукой, грохнулся на постель.
Во рту у Маркова так и осталась потухшая папироса. Он заснул просто и неожиданно, как засыпают усталые здоровые люди, которые умеют спать везде, в любой обстановке. Иероним не мог уснуть, хотя никогда до того не страдал бессонницей. Он попробовал было прилечь в уголке подремать, но, едва закрыв глаза, представился ему амвон старинной Андреевской церкви, строгий воин архангел Михаил угрожающе поднял свой меч.
— Господь вседержитель! Отступник я,.. — пробормотал инок и возвел глаза к памятному образу бога Саваофа, что парил когда-то в облаках над иконостасом лавры.
Но ни облаков, ни Саваофа не оказалось; на стульях мирно спал непонятный человек, величавший себя богом, и рядом лежала на полу линейка в кожаном футляре.
Утро застало Иеронима сидящим на подоконнике. По небу бесконечной вереницей плыли облака, подгоняемые резким северным ветром.
В эту ночь Иероним многое передумал. Может быть, больше, чем за все свои подвижнические годы. Этот человек, лежащий на стульях, говорил языком земной жизни. А он, инок Иероним, ее-то знал плохо. О загробной жизни он много читал, в райскую жизнь издавши верил, а вот о земле, на которой он жил, о которую опирался ногами, он в сущности знал очень мало. Иерониму казалось, что этот человек был в чем-то прав, упрекая его в глупости, в слепоте.
На минуту инок поверил, что он, если захочет, станет таким, как этот странный богохульник.
Он вспомнил свою жизнь — жизнь богоискатели, фанатика, подвижника. Тридцать лет монашеского служения богу, которого вдруг отняли у него, показались ему насмешкой. Пророчество «Апокалипсиса» разрешалось обыкновенной логарифмической линейкой. Их самолеты парят над каналом, их огненные чудовища грызут горы, реки послушны им. Они не могут быть детьми дьявола, ибо закон дьявола — разрушение жизни, а они создают ее. А бога, в которого верил Иероним, может быть, нет и не было никогда. Но как же может обойтись он без веры? Тридцать лет он истово верил в бога и вдруг теперь надо жить, ни во что не веря.
Это была ночь тяжелых искушений для инока. В эту ночь он, потеряв привычного бога, заново открывал давно открытый мир земного человека.
Иероним подкрался на цыпочках к спящему Маркову и долго разглядывал его лицо. Казалось, он искал на нем печать дьявола и не нашел ее.
На горизонте из красного зарева показалось распаренное солнце. В комнате из картонного рупора заговорил мужской голос.
Этот невидимый голос предлагал встать с постели, умыться холодной водой и делать гимнастику по команде: раз-два, раз-два! Иероним слушал, как завороженный. Слова обыкновенного репродуктора казались ему новым заветом заново открытого мира, законом людей — творцов, строителей новой жизни.
Робко, неуверенно, неумело Иероним встал так, как приказывал ему репродуктор.
— Начинаем приседание, — говорил невидимый звонкий голос, — встаньте прямо, положите руки на бедра. Дышите носом и глубже. Раз!..
Инок Иероним неумело присел...
Проснулся техник Марков. Он сел, зажег вчерашнюю потухшую папиросу и, как бы продолжая прерванный разговор, сказал: «Доброе утро!».
Комментариев нет:
Отправить комментарий