Володька Изумруд с Академиком и Леней Кротом, получившим эту кличку за неказистую рожу, глушили портер в пивной возле Сухаревки.
На залитой клеенке стола, подле опорожненных бутылок, пестрела закуска — все, что могло противопоставить шальным деньгам это незатейливое заведение.
К столику подошел худощавый мужчина с выцветшим лицом, отмеченным родимым пятном, в засаленном, прорванном на локтях пиджаке.
— Не откажите в стаканчике пива, — залебезил подошедший, оглянувшись, словно боясь, чтобы его просьбу не услышали за соседними столиками.
Затем, не дождавшись приглашения, подсел. Налитый стакан задрожал в его длинных исхудалых пальцах.
— Видать, обнищал парень, — шепнул Крот, — может возьмем в помощники.
— Вы что — безработный? — спросил Академик.
Незнакомец на минуту замялся.
— Я — князь Мещерский, — тихо сказал он. — У отца особняк был на Пречистенке... имение тоже было. Я-то, впрочем, не воспользовался. Революция захватила. А на отца, видите, «идейность» напала: Россия, говорит, гибнет. Мы — отпрыски старинной семьи. И деды и прадеды у кормила государева стояли. Нам последним и покидать гибнущее судно... Пропутался отец у Деникина да Врангеля и улизнул за границу. А я остался... в НЭП служил конторщиком в частной торговле. Из уважения устроили. А теперь торговлю прикрыли... Вы, — прервал он свой рассказ, — наверное, не станете докушивать колбасу.
— И в помощники не годится, — шепнул Изумруд. — Князья по-нашему воровать не умеют. Да и, видать, этот продаст за грош.
— Вот что, — обратился он к Мещерскому, поднимаясь. — Мать моя, прачка, как раз возле вашего особняка жила. Только ни мне, когда я пацаном был, ни матери из того особняка и куска хлеба не перепало.
Остановил проходившего мимо официанта:
— Получи с нас, а вот на этот червонец накорми и напои князя. Понял? Считаться нам с ним не на чем. И те деньги, что его батька при себе держал, и эти, что сквозь наши пальцы текут, не горбом заработаны.
*
Разные дороги привели Володьку и князя Мещерского на строительство канала. Но свою лагерную жизнь начали они одинаково.
Каждый про себя решил: «пускай медведь перековывается». Каждый давно уже раздавил стыд и ловчил, как умел.
Князь, изведавший долю прихлебалы у своего прежнего дворника, прошедший попрошайничество и нищету, утратил способность стыдиться даже и самого себя. Обрюзгший, опустившийся, он избегал только одного — встречи с такими же, как он, осколками.
Как знать, вдруг случится несбыточное, история повернет колесо и соберутся снова те, что помнят гордых князей Meщерских...
А Изумруду еще с детских лет некого было стыдиться. Не тех же, кто обзывал его мать потаскухой, кто за украденный гривенник избивал его до потери сознания?
В изоляторе снова свела их судьба.
Изумруд попал за взлом вещевой каптерки, Мещерский — за подделку рабочих сведений.
— Ну, князь, обвыкся в лагере? — не скрывая снисходительной улыбки, опросил Изумруд.
— Мне к этой жизни привыкнуть невозможно, — вяло и нехотя ответил Мещерский.
Шел апрель. На участке кончали шлюз, укладывали кубометры теплого, дымящегося бетона.
В изоляторе они сидели вдвоем.
— Изумруд, дай бычка, — попросил князь, не сводя жадных глаз с дымящейся изжеванной цыгарки, — и князем меня не зови, — прибавил он, — пусть меня здесь за такого же, как и ты, жулика считают.
Изумруд пренебрежительно усмехнулся.
— Не, паря, чтобы жуликом таким быть, надобно азарт и смелость иметь. А этакую жизнь, как у тебя, и вброд перейти не трудно.
*
Прошло три недели. Изумруд и князь снова оказались в одном бараке.
С товарищами Изумруда творилось что-то непонятное. Витька стал начальником отряда. На гимнастерке у него значок ударника. Петька Селезнев после шести месяцев курсов теперь прораб по бетонным работам, целый день между гравиемойкой, бетонным заводом и блоками мечется. Да и вся бригада тридцатипятников вкалывает почем зря, «вчистую» отхватывает по 150 процентов.
И получилось у Изумруда непонятное положение.
Тачкой для видимости тарахтеть да на перекурках отыгрываться — у своего же брата на шее сидеть будешь. И выйдет, что он, Володька Изумруд, не с самостоятельным жульем заодно, а с князем и последней шпаной в одну дудку дудит. А бригадир пристает:
— Я жулик не хуже тебя, а вот накручиваю. Бригада к знамени пробивается. Что не доделаешь, все равно за тебя выполним.
Видит Изумруд — поотстал от жизни. Один остался. Да и податься некуда. Решил: пора за ум браться.
Пришлось ему на первых порах приналечь. Работает, а самому странно: «Ты ли это, милый друг Володя Изумруд, тачки с бетонам катаешь?»
Но в работу влип, — последним в ряду топтаться не след.
Так и добрался Изумруд до звания ударника.
А тут постановление партии и правительства о канале в газете прочел. И как личную радость принял. Раз работаешь, приятно знать, что не на захудалую работенку поставлен.
Да еще начальник участка в разговоре прошлое разворотил, до самого сердца достал. Расспросил про жизнь, про детство и говорит:
— Видишь, Терентьев, живи твоя мать, работницей была бы советской власти, почетом пользовалась бы...
*
Изумруд еще раз прощупал взглядом выступавшие из опалубки серокаменные бычки плотины, котлован, опустившийся ниже уровня реки, в котором вот уже три месяца работали под защитой перемычки.
Сейчас, кроме него и задержавшихся в котловане Короткова и Гусева, уже никого не было.
Вода, выбившая доску обшивки, уже врывалась в котлован, переворачивала, поднимала, кружила в рыжей пене мелкую щепу и доски трапов.
Не заткнешь сейчас же проклятую брешь — вода зальет котлован до прихода смены.
— Вот что, — кинул Изумруд Короткову, — пулей в барак! В два счета подыми ребят. Чтобы сыпали сюда с лопатами. А мы с Гусевым попридержим воду.
Он взглянул на холодную, темную набухшую пену. Озноб тысячью уколов пробежал по коже.
«Плотину нужно построить к Октябрю!» — мелькнула мысль. Не раздумывая, он мгновенно скинул гимнастерку. Далеко в сторону швырнул тяжелые каналоармейские башмаки, словно вместе с ними отбрасывал последние колебания.
*
Ощущая всем телом обжигающий холод осенней реки, нырял Изумруд. Каждый раз с тяжелым плеском смыкалась мутная вода, и охватывала его стеклянная тишина.
Лихорадочно, наперекор бьющей из-под досок струе, нащупывал отверстие и пытался забить его. Но тугая струя каждый раз отводила руку, выбивая из пальцев щепу и доски.
Когда обессиленный бесполезной борьбой Володька разрывал головой поверхность воды, уши наполнялись тяжелым назойливым звоном. Казалось, в последний раз ловит он взглядом и сентябрьское небо с клочьями реденьких туч, и нахохлившийся на берегу облупленный остов собора, и серокаменные быки Перервинской плотины, той самой, что новой весной поднимет уровень Москва-реки.
После третьего раза Гусев подал Володьке деревянную чурку.
— Попробуй засадить, может и удержит.
Снова над головой сомкнулась вода. Налег Изумруд на чурку всем телом, вогнал ее в промой перемычки. Как раз по отверстию! Напор тотчас приостановился.
Стоит Изумруд над перемычкой, ноги судорогой свело.
— Теперь, ребята, надо грунтом закрепить, и амба! Воду за ночь насосами отработаем.
А ребята уже бегут, что-то кричат, машут руками.
Первым добежал Коротков. Потом остальные. Окружили Изумруда. Наперебой жмут руку. Кто свой бушлат, кто сапоги предлагает. Тут почувствовал Изумруд, как поднялась в нем незаметно для самого себя новая гордость ударника и звеньевого.
— Вы, ребята, не подкачали, — сказал он. — И десяти минут не прошло — все, как один, высыпали.
— Всех поднял, — откликнулся Коротков, — только Мещерский, — паразит этакий, остался. «Свое время, говорит, отработал. Теперь меня никакими коврижками на плотину не выгонишь».
С плотины возвращались уже ночью.
Из осенней темноты, с промозглого ветра кому не приятно вернуться в теплый барак!
А тут дневальный расстарался: раздобыл щепы, распалил чугунку, на столах чайники с кипятком поставил.
Быстро скидывали набухшие от воды ботинки, доставали из сундучков сухое белье. Дневальный, тяжело отдуваясь и пыхтя, уже тащил в сушилку груду потемневших от влаги бушлатов.
Позвякивая жестяными кружками, окружили стол.
И тут у беспечного Петьки Короткова, всегда оставлявшего свои припасы на подоконнике, не оказалось хлебного пайка и коробочки с наколотым сахаром.
— Да я полный день отсюдова не вылазил, — оправдывался сконфуженный дневальный. — Только за дровами и сбегал, да и тогда Мещерский в бараке оставался.
Мещерский, накрывшись изодранным бушлатом, неподвижно лежа на нарах, казалось, не слышал поднявшегося в бараке шума. Но едва только подошедший к нарам Гусев запустил руку к нему под изголовье, князь сразу же проснулся и навалился на подушку плечом.
— Не имеете права лазить в мои вещи! — закричал он.
Но было поздно. Знакомая всем жестяная коробка блеснула в руках Гусева.
— У... шпана!.. Чего лежишь, вставай, шакал проклятый!..
Кто-то цепко схватил Мещерского за шиворот и выпихнул на середину барака. Кто-то развернулся и уже готов был крепко двинуть князя.
— Подождите, — неожиданно вмешался, протискавшись на середину барака, Коротков.
— Говорить по совести, и у меня рука чешется. Только раз по-новому жить стали, не к лицу нам по воровскому правилу поступать. Давайте лучше решим, что нам с этим паразитом делать.
— Гнать из барака!
— Отвести к коменданту! Пусть в изолятор сажает.
— Помять как следует, да и за дверь!..
Но вмешался Колька Академик:
— В изолятор посадить — плевое дело. И лодырь, и контра, и торбохват. А только какой прок в изоляторе его держать? Все равно нам за него лишнюю норму ставить придется. Давайте-ка заставим князька на социализм поработать! Возьмем под наблюдение всей бригады...
— Да он, собака, в бараке у нас последние пайки стянет!
— Ну, — рассмеялся Коротков, — в бараке у него вроде как нянька будет, препоручим дневальному.
— Я предлагаю, — закричал Колька, — шефство над князем Изумруду взять. Пусть хоть от воровства отучит.
Темная краска бессильной злобы проступила на лице Мещерского.
Но жестяная коробка стояла на столе, и невольно пришлось смолчать.
— Ну, как же решим? — спросил Колька.
— Послушаем, что Изумруд скажет.
— Нелегкую вы мне задачу задаете, — ответил Володька. В воду нырять легче было. Будь он настоящий вор, что с детства, кроме голодухи да пинков ничего не видел, тогда другое дело. Тогда бы я твердое обязательство принял от воровства его отучить. Покажи только нашему брату доступ к настоящей жизни, растолкуй, подсоби, он и сам на прошлое оглядываться не захочет. А Мещерский — князь. Хорошая жизнь у него — другая. У него все — и стыд и радость позади остались...
Помолчали.
Потам Изумруд нерешительно прибавил:
— Ну, да каких чудес не бывает. Из нас, жуликов, честных людей делают?
— Делают! — прогремел в ответ барак.
— Ну что же, попробуем. Может, и из князя хоть что-нибудь вроде человека получится...
Комментариев нет:
Отправить комментарий