Леонид БОГДАНОВИЧ, Рисунки худ. Дмитлага Ирины РАЙСКОЙ
Обида
То ли он устал от воровской жизни, то ли он понял, что податься ему больше некуда, но Чибис сам пришел в уголовку с повинной.
Его приходу не удивлялись, потому что в последнее время многие воры являлись сами. К этому в угрозыске уже привыкли. И хотя Сергей говорит, будто под дежурным угрозыска стул обломился от неожиданности, но я этому мало верю. Сережка любил приврать, а стул, если рассыпался, то, значит, пришло ему время.
Но я отклонился от темы. Когда мой Сергей приехал на стройку, то канал так ему понравился, что Чибис выходил с разводом на трассу и весь день... лежал, не ударяя палец о палец.
Так, однако, у нас может тянуться день — два, месяц, но не год. Чибис не будет работать, я не буду, так кто же, дядя будет? А канал наш, который, как вы видите, блестит широкой рекой, тогда был похож на канаву, во многих же местах и канавы еще не было — сплошное гладкое место.
Вскоре после Сергея на участок приехала бедовая девушка, Сарра Фейман. Худого она в своей жизни видала, пожалуй, раза в три больше, чем Чибис. Она была из тех девушек, что очень жадны до счастья, а счастье всегда поворачивается к ним спиной.
И только на канаве Сарра почувствовала, что может по-настоящему зацепиться за жизнь. Тут она и принялась работать так, что многие парни, глядя на нее, тоже брались за лопаты и тачки.
Вот эта самая Фейман встретилась с Чибисом на карьере.
Что такое карьер, я попытаюсь вам объяснить с научной точки зрения. Если нс выйдет, пожалуйста, не обижайтесь, я ведь совсем недавно начал интересоваться такими вопросами.
Карьер, где встретились Сарра с Сергеем, был гравийным карьером. Вообще-то гравий разделяется на карьерный, овражный, речной и морской по характеру месторождения. Чибис же считал, что добытый на канале гравий будет канальским, и не притрагивался к лопате.
А Сарра думала иначе. Она знала, что мы строим бетонные шлюзы, плотины, мосты, пристани и что для этого нужно много гравия, песка или, как их называют по-ученому, «инертных». Так вот, если уж продолжать выражаться ученым языком, Чибис был инертным телом, а Сарра работала с огонькам.
Если вам двадцать лет, если у вас сердце в порядке, голова на месте, и вы увидите на трассе этакое здоровенное инертное тело, лежащее пузом вверх, то вы невольно зададите вопрос: в чем дело?
И между нашими приятелями произошел следующий разговор:
— Лежишь?
— Лежу.
— Долго будешь лежать?
— Пока не надоест. А тебе что? — и, громко высморкавшись, Сергей повернулся на другой бок.
Это не обескуражило Сарру. В ее маленькой голове возник большой план. Закусив губы, она стояла над Чибисом и обдумывала, с чего начать.
Сергея это взбесило. А потом он увидел, что эта хрупкая девчонка, которую стоит только двинуть, и из нее будет блин, у самого его носа, как ни в чем не бывало, начинает просеивать гравий.
Он уже начал было крепкое ругательство, но почему-то не договорил его.
И вот, понимаете ли, мой Чибис стал худеть. Лежит, курит махорку и все о чем-то думает.
Сарра же не пыталась уговаривать его, чтобы он взялся за работу. Она попросту решила ему надоесть, что с полным успехом и выполнила: как только Сергей уляжется в укромное местечко, появляется Сарра и начинает сеять гравий.
Однажды она столько насеяла гравия, что у нее не хватило сил вытащить из-под ног грохот. Вот она и говорит Чибису:
— Эй, ты, слон, помоги-ка мне.
«Слон» — это была кличка Сергея.
Ему понравилось, что Сарра знала ее. Он поднялся и помог ей высвободить грохот. Фейман усмехнулась, поблагодарила и отошла.
А дни наступали горячие. На карьере появились большие экскаваторы, мотовозы. Бетонщики предъявляли счет гравийщикам. О гравии кричали газеты, плакаты.
Чибис начал кое-что понимать. Он видел, как прежние приятели сторонятся его. Видел, как награждают людей, как Сарра Фейман получила платье и почетную грамоту.
Эта грамота, как говорится, «заела» Чибиса. Однажды, когда Сарры с ее грохотом почему-то не оказалось около него, Сергею встало отчаянно скучно. Оказалось, что Фейман назначили бригадиршей мужской бригады бетонщиков.
И вот Чибис сам пошел к десятнику и озадачил его:
— Давай грохот!
Удивленный десятник выдал ему грохот, лопату и, когда Сергей ушел, только промычал: — М-м-да!
Вечером ему пришлось удивиться еще сильнее: гравий, добытый Сергеем, был чистый, и его было так-много, что десятник два раза проверил, а потом сказал:
— Ну и молодчага!
С этого и пошло. Время для Чибиса полетело быстро. Он придумал тачку на подшипниках, окрестил ее «самокатной». Его заметили и через три месяца как хорошего гравийщика послали на слет в Дмитров.
Здесь он встретился с Саррой. И, скажем по секрету, они очень обрадовались друг другу.
— Вот как пришлось свидеться, — вздрогнула Сарра.
Чибис ответил:
— Как видишь.
Он завладел ее рукой на весь вечер. Я это видел собственными глазами. А потом, как решительные и занятые люди, они написали заявление. И вскорости зажили семейной жизнью.
Лучшей пары я не встречал! Они были по-настоящему счастливы.
Сергей и Сарра любили взбираться на верхний ярус громадной железобетонной коробки шлюза и смотреть вниз, где тогда еще не было воды. Сарра вскрикивала:
— Сережка, как страшно! Голова кружится.
И Чибис обнимал ее.
Через год Сергея представили к досрочному освобождению. Сарра заканчивала свой срок. Они освободились почти в один день, и оба остались до конца на строительстве.
Да, они полюбили стройку настоящей чистой любовью, так что вы можете спать спокойно: воровская карьера Чибиса и Сарры Фейман кончилась.
Так стали они жить на вольной квартире. О, жизнь! Не так все в ней просто, когда у вас в хозяйстве масса дыр и вы не знаете, которую раньше заткнуть. Молодожены старались скопить денег, чтобы кое-что купить из одежды, а покупать на первых порах, когда вы пусты, как турецкий барабан, надо многое. Наконец, купили себе хорошие костюмы.
Представьте же себе минуту, когда вы проснулись утром в вашей комнате и видите вместо развешанных вещей голые стены. Обидно вам станет, особенно, если вы когда-то сами очищали чужие квартиры, а тут и вас оставили в одном белье.
Впрочем, вы, конечно, подобными делами не занимались.
А Чибис воскликнул:
— Ох, и обидно же! Только теперь я по-настоящему понял, что это значит.
Я постарался утешить его:
— Стены, — говорю, — тебе все-таки оставили, а одежду можно справить новую. И это даже полезно, что тебя обокрали, — сам знаешь почему...
И я думаю, что вы тоже знаете.
Чемодан
Разные я слыхал фамилии, но такой никогда не забудешь. А хозяин этой необыкновенной фамилии был всего-навсего мелкий воришка.
Я вижу, что ваши лица вытянулись. Напрасно! Не думайте, что я собираюсь рассказывать вам надоевшие истории о воровских похождениях. Кстати, знавал я одного очень умного профессора, который разводил теорию о том, что, дескать, все люди — жулики. Но когда у него стибрили золотые часики, он ужасно возмущался и орал: «Жулья развелось на свете столько, что даже нельзя жить порядочным людям». Я с ним вполне был согласен, в знак согласия кивал головой, а часов все-таки не вернул.
Но все это было давно. Теперь же, можете мне поверить, я не ворую и не собираюсь воровать. А с Мишкой Опрокинь-Корыто я познакомился в этапе — нас вместе послали строить канал.
Ехали мы с ним в одном вагоне, по дороге он «от нечего делать» рассказал мне свою жизнь. Она такая простая, что вся укладывается в несколько строк.
Мать Мишин давно померла, а отца он вовсе не помнил. В детстве лазил он по садам и огородам, а когда подрос, стал интересоваться вещами подороже, чем морковь да груши или сливы, и начал лазить по поездам.
Вот однажды ему не повезло: то ли у пассажира зубы болели, и он не спал, то ли наш герой ему впотьмах на язык наступил, но пассажир поднял шум, и Опрокинь-Корыто был взят с поличным.
Приехали мы на канал, нас разослали, кого куда. Кто пошел по специальности, а кто сделался шофером одноколесного мотора, называемого тачкой. Должен вам сказать, что мотор этот — особенный. На нем можно ехать и быстро и медленно, и далеко и близко. Были у нас такие, что скорее автомобильных шоферов приезжали к себе домой и с почетом — со значками ударников МВС. Были и другие — те доехали до самых Северных лагерей.
Но Опрокинь-Корыто не хотел быть тачечным шофером и устраивался так: опрокинет, бывало, тачку вверх ногами, а сам подлезет под нее и имеет сразу две выгоды: первая — дождь его не мочит; вторая — солнце не печет.
Одна беда: за такое роскошное препровождение времени в лагере сытного пайка не дают. Желудок же, как известно, — отец многих рискованных предприятий. Вот Мишка и решил попробовать на участке то, что не удалось ему в поезде.
Но какие же могут быть ценности у лагерников? Впрочем, Опрокинь-Корыто был в лагере первый раз.
Ночью он, крадучись, пробрался в барак административно-технических работников и «увел» с собой чемодан.
Чемодан попался тяжелый. Волоча его в укромное место, Мишка мечтал в нем найти пар пять белоснежного белья, костюм, по крайней мере из бостона, лакированные ботинки и еще разные невредные вещи.
Вот он принес чемодан, отдышался и начал возиться с замком. Замок попался «тяжелый», с Мишки пот катился градом. Но перед победой препятствия не страшат. Опрокинь-Корыто собрался с силами, нажал. Замок с треском отскочил, крышка открылась.
Что же вы думаете! — чемодан оказался набитым битком новенькими книгами.
От неожиданности Мишка присел; потом вынул первую попавшуюся под руку книгу и начал читать. Это был О’Генри с его «Милым жуликом». Это была замечательная книга, и он принялся ее глотать, как прежде глотал пиво.
Он прочитал книгу за ночь, а потом ухитрился взять с собой на трассу «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова.
И до того на него подействовали книги, что мой Опрокинь-Корыто сам отправился к начальнику участка, чтобы тот ему помог устроиться на работу. Старая «профессия» больше не удовлетворяла его.
Теперь он переменил фамилию и, если не врет, сам начал писать целый роман.
Вот я рассказал эту смешную историю, и мне пришло в голову, что найдутся умники — вроде того профессора, который везде жуликов видел, — и скажут: «Как же это так? Выходит, что для перевоспитания людей надо таскать чемоданы?»
Но я им отвечу, что разные бывают случаи в жизни, и книги в чемоданах далеко не всегда попадаются, и на разных людей они по-разному действуют.
Радость
Особенно привязался он к восемнадцатилетнему пареньку Лешке Ваганову, сидевшему в лагере за убийство. Лешка был до того тих и застенчив, что краснел, когда к нему обращались с вопросом.
Ваганов крепко дружил с работавшим с ним в одной бригаде конокрадом Петром Власовым. Везде их можно было увидеть вдвоем, и у нас про них сложили поговорку, «дружат, как цыган с младенцем».
Так вот к этой парочке и привязался наш Андрей Тихонович.
И надо сказать, что они его дружбу ценили и ни разу не подвели своего десятника. Работали так, что любо-дорого смотреть. Везде их за это ставили на первое место. Многие завидовали им, были случаи, когда некоторые люди хотели эту дружбу разбить, по у них ничего не вышло.
А теперь, когда вы узнали, кто такой Родин, я расскажу вам одно происшествие.
После лета приходит осень эта истина известна каждому. Осень для работ на карьерах беда: того и гляди, может быть оползень; особенно страшны «козырьки», которые могут обвалиться и придавить человека.
Так оно и случилось. День был жаркий, все гнались за рекордом — как бы лучше и больше сработать. Андрей Тихонович, с утра занятый расстановкой рабочей силы, вспотел, притомился и только к полудню вспомнил, что послал обоих друзей в старый, не совсем надежный забой. Он всполошился.
«Долго ли до греха! Как же я, старая шляпа, не предупредил их».
Ругая себя на чем свет стоит, спотыкаясь о гравий, он побежал к забою.
Лешка Ваганов и его приятель, придя к забою, увидели, что через весь пласт прошла трещина. Они устроились поодаль и принялись за работу.
Родин подбежал к мим и сверху зовет:
— Выходите!..
Молчат друзья — за работой не слышат его. Полез Андрей Тихонович вниз, в яму. А там со света ему ничего не видно. Вот он нечаянно сдвинул ногой большой булыжник.
Вдруг все затрещало, ухнуло, поднялся столб земли.
Когда пыль улеглась, друзья подошли к обвалившемуся пласту и видит: из земли чьи-то ноги торчат. Закричали:
— Беда! Человека засыпало!
Они принялись откапывать. На крик сбежались люди. Андрея Тихоновича вытащили из гравия уже безпамятным — так помяло его. Приехала «скорая помощь» и увезла Родина в лазарет.
Друзья ходили, как в воду опущенные, лопаты у них из рук валились.
К вечеру Лешка не выдержал и предложил:
— Петя, сходим в больницу, узнаем, как наш старик.
— Твоя правда, надо сходить, он нам вроде отца родного.
Еле дождались ребята окончания работ и, выпросив пропуск (лазарет был за зоной), отправились проведать Родина, захватив яблок, печенья и пачку папирос.
Андрей Тихонович в лазарете очнулся. Он лежал, думал о жизни, и жизнь ему казалась безрадостной: вот он стар, один-одинешенек на свете—случилось несчастье, и никому он не нужен. Такая тоска его одолела, что вот-вот брызнут слезы.
Лежит он так со своею печалью, лежит час, другой, и вот входят в палату Лешка и Петя, оба в белых халатах.
Лешка подает гостинцы и говорит:
— Простите, Андрей Тихонович, за скромные подарки.
— Ах, Лешка, язви-те, шутник! — расчувствовался Родин, взяв яблоко. — Вот видите, ребятки, раскусишь его, а в нем семечки. Если упадут они на хорошую землю, из них опять вырастут яблоки, и так все больше, все лучше. Вижу — упали мои семена на хорошую почву, так мне хорошо, тепло на сердце.
Вот и вся моя история. А некоторые дураки болтают, будто мы радость неспособны понять. Пустяки это! Красива она, проста и крепка наша каналоармейская радость.
Долги
Торопов умолк и принялся вертеть указательным, и большим пальцами толстую цыгарку.
Я остался сидеть с ним, готовый слушать его бесконечно.
Над нами вспыхивали звезды. Никита Игнатьевич, видя, что раззадорил мое любопытство, подбросил веток в костер и низким надтреснутым баском начал цедить густые, как крепкий чай, слова.
— Молод ты, а я был еще моложе. Силы было непочатый край, и любил я драться на кулачки. Ребята ходили у нас стеной, улица на улицу. А я дрался за ту улицу, которая мне ставила больше водки.
И вот однажды я, раззадорившись, выбежал в одной рубахе, несмотря на то, что на дворе мороз стоял тридцатиградусный. Дерусь и вдруг вижу из дома вылетает дружок мой, Сенька Рославский, бежит ко мне и кричит: «Никита, держись! Я из тебя водку выбью, не будешь на свою улицу ходить да ребят бить».
А надобно тебе сказать, что мы с Сенькой были «годки», вместе росли, вместе на Волгу бурлачить ходили. И до того нас лямка сдружила, что кусок друг без друга не могли съесть, всем делились. Мне обидно стало от таких слов. Я и крикнул в ответ: «Не бывать такому человеку, чтобы Никиту с ног свалил». Он меня пуще дразнить. «Ну ты, гусь, не хвались».
Скидывает мой Сенька с себя полушубок и — ко мне. По дороге дал двоим такого леща, что те уткнулись в сугроб, барахтаются и вылезть не могут.
А я знал одну штуку, научил меня ей один борец: когда враг наступает на тебя, отодвинь назад одну ногу, потом быстро встань ему на носок, всем телом размахнись и ударь. Будь тут хоть медведь и тот не выдержит, свалится. Хочешь, попробуем? — спросил Торопов.
— Нет, спасибо, — поспешил я ответить. — Рассказывай дальше.
Дальше все вышло, как говорил мой борец. Встретил я Сеньку и так ему поддал, что он растянулся пластом и тут же испустил дух. Испугался я, в ту пору руки на себя наложить хотел, да петля не выдержала лопнула. Так и ходил я с полосой на шее недели две.
Никита Игнатьевич деловито помешал огонь и, снова раскурив потухшую цыгарку, продолжал:
— Судили меня и дали мне пять лет каторжных работ. Вот отсюда и началась моя проклятая жизнь. Наделал я долгов, и сейчас не расквитаться.
Я молчал. Мне казалось, что вот погасни только огонь, и Торопов убьет меня, случайного прохожего, присевшего у его костра.
Он словно разгадал мои мысли и сказал:
— Не бойся. Не тот я теперь. А сделал меня другим вот этот самый канал. Я ведь тут работаю бакенщиком. А костер раскладываю по привычке — погода, глянь-ко, какая, неохота под крышей сидеть. Небо-то, небо — синьки синее! По-стариковски не спится, прислушиваюсь я к каналу и думается, что должник я на всю жизнь.
Я на канал приехал после того, как в каждом городе по себе память худую оставил. Был я дерзкий вор, иногда и кровь пускал, не жалел. Был озлоблен и хитер. Сердце у меня было жестокое. Брата родного — и того убить мог бы. И мечтал я, приехавши в лагерь, поскорее убежать...
Убежать помешало несчастье: упал я с платформы и бревном перешибло мне ногу. Меня положили в больницу. Тут, вижу, ходят за мной, как за малым ребенком. И заплакал я, как малый ребенок. А врач, седенький такой, от меня ни на шаг не отходит. И ведь мало того, что лечат, — душу разговорами бередят: «Зачем воруешь, зачем пьешь, здоровье губишь? Да есть ли у тебя семья? Да не надо ли тебе чего?»
А я лежу и думаю: «На что вы порох зря тратите?» Однажды, когда боль была неимоверная, не выдержал я, взмолился: «Доктор, кончай! Христом богом прошу, кончай скорее».
Он на меня руками замахал: «Что вы, что вы, Торопов. Мы с вами еще поживем, поработаем». Тут как раз в лазарет и начальники пришли, интересуются: кто лежит, что за болезнь, поправляются ли. Врач объявляет им про каждого, как и что. Дошли до моей койки. «Ну, думаю, сейчас начнут меня расспрашивать, что сказать им, если в душонке у меня труха никому ненужная...»
Вот один, с орденом на груди, говорит: «Это старый жулик, пахан. Не работал. Как вы думаете, профессор, станет он честным человеком?» Доктор молчит. Медицина-то, значит, такими болезнями души человеческой не может заниматься. Тот с орденом не унимается: сел ко мне на койку, протягивает пачку папирос: «кури», и профессору: «Вы, — говорит, — постарайтесь его вылечить. Он будет работать». «Буду, буду!» — заорал я на всю палату так, что больные на койках приподнялись.
И что же ты думаешь, вылечили меня. Операцию профессор сделал на диво, потом доклад про меня читал.
*
Над каналом блеснули первые полосы зари. Ветер зашелестел в вершинах деревьев.
Я ждал окончания рассказа Никиты Игнатьевича. Он помолчал, потом рубанул рукой воздух и сказал.
— Полюбил я утро! Оно для меня — новая радость. Вот в такое же ясное утро, выписавшись из лазарета, я приступил к работе. Это было зорькой новой моей жизни. У плывунов, у болот отвоевали мы место для нашего канала. Мы не спали ночами, боролись с водою, с морозом. Потому что я, бездомный волк, почувствовал любовь к каналу.
Окончили мы наш узел сооружения, меня досрочно освободили. Теперь я зажигаю огни у входа в канал, чтобы пароходы ночью плыли надежным путем.
*
Никита Игнатьевич медленной стариковской походкой направился к лодке, качавшейся на посеребренных рассветом волнах.
Я смотрел ему вслед и думал, что остался в долгу перед ним за это повествование, которое я, как умел, пересказал вам.
Комментариев нет:
Отправить комментарий