ПРЕДЫДУЩИЕ ГЛАВЫ см. «Техника—молодежи», № 1, 2, 3, 5, 6 за 1939 г.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. РИДАН ПРЕДЪЯВЛЯЕТ ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА
— Как дела, товарищи? Можно поздравить с успехом?
Четверо сотрудников лаборатории встречают Ридана улыбками. Пятый жмёт руку профессора с серьёзным, пожалуй, даже мрачноватым видом. Это дело характера. У одних победа вызывает непреодолимую улыбку, другие, наоборот, становятся сдержанными и торжественными.
— Вот, смотрите, Константин Александрович.
Ридан склоняется над клеткой и внимательно рассматривает стоящую в ней собаку. Та отвечает таким же внимательным взглядом и осторожно помахивает хвостом. Собака как собака. Только на голове виднеется кольцевой шрам, почти заросший шерстью. Ридан откидывает решётку и, лаская собаку, ощупывает этот след операции.
— Ну, Жучка, как вы себя чувствуете? Можете выйти погулять.
Он вынимает из кармана халата горсть мелких сухариков, даёт понюхать, потом съесть несколько штук, потом бросает один подальше, другой подкидывает вверх. И все следит за собакой, за её движениями.
Наконец он с довольным видом оглядывает сотрудников.
— Здорова ведь? Как полагаете, Андрей Андреевич?
— Здорова, — отвечает мрачный. — Двадцать шесть дней после операции. Вот, посмотрите, это номер 108-й, — он протягиваем Ридану книгу, где записаны ежедневные наблюдения за собакой: вес, температура, количество съеденной пищи и т. п.
— Не хочу никаких записей. Здорова — и прекрасно! Сколько у вас вот таких жучек получилось?
— Сейчас десять, — отвечает один из молодых аспирантов.
Другой добавляет уверенно:
— Теперь все будут такие...
Ридан решительно поднимается.
— Ну, спасибо, друзья. Значит, техника операции освоена. Что ж, давайте приступим к опыту.
Через час они начали этот замечательный опыт, которому суждено было прогреметь на весь медицинский мир. Сложная операция, блестяще разработанная пятью сотрудниками института, состояла в том, чтобы проникнуть в глубь мозга животного. Нужно было вскрыть череп и приподнять мозг так, чтобы обнаружилось самое основание его — «серый бугор», гипофиз. Потом снова уложить мозг на своё место и заживить нанесённую рану.
Первые попытки произвести такую операцию казались безнадёжными. Животные погибали. В лучшем случае они жили несколько дней, парализованные или утратившие какие-нибудь жизненно необходимые функции. Но энергичная пятёрка не сдавалась. Люди искали причины тяжёлых поражений и устраняли их. Точное знание анатомии, искусство оператора, изобретательность физиолога и техника — все было мобилизовано. Животные стали выздоравливать. Наконец появились жучки, которые даже не болели после операции. Это было то, чего ждал Ридан. Теперь он приступал к задуманному опыту.
Собака, усыплённая эфиром, помещена на операционный стол. Специальные зажимы схватывают и фиксируют в определённом положении голову.
Люди в халатах и масках действуют быстро и точно. Каждый знает хорошо свою роль.
Разрез кожи на голове. С левой стороны обнажается череп.
Теперь на голову опускается блестящий никелем прибор. Включается ток, и внутренняя часть прибора начинает медленно поворачиваться. Жужжит колёсико циркулярной электропилы, вырезая отверстие в черепе.
Извлекается жидкость, заполняющая свободные полости мозга. От этого мозг сокращается в объёме и начинает отставать от черепа, как ядро ореха от его скорлупы.
Наркотизатор переворачивает голову собаки затылком вниз. Мозг отделяется от своего ложа. Небольшой нажим тупым инструментом — и обнажается серая бугристая поверхность, пронизанная пульсирующими сосудами; в самой глубине зияющего тайника мозга темнеет гипофиз — маленькая железа, регулирующая рост животного и выполняющая много других, ещё неведомых функций.
— Готово...
Ридан тоже готов. У него в руке пинцет, сжимающий маленький, величиной с горошину, стеклянный шарик. Туда, в раскрытую щель мозга, в небольшое углубление у «серого бугра» около гипофиза, профессор кладёт свой шарик.
 |
| Туда, в глубину мозга, профессор кладет шарик. |
— Есть, опускайте! — говорит он.
Операция окончена. Зашита кожа на голове. Шарик остаётся в мозгу.
Собака переносится в другой станок: тут она проснётся от наркоза, тут будет есть, пить, ждать своей судьбы...
На операционный стол кладут другую собаку, потом третью. На десятой работа заканчивается. Пяти из них заложены стеклянные шарики в область «серого бугра», пяти другим ничего не заложено, только приподнят и снова опущен на место мозг. Эти пять — контрольные. Теперь будет видно, как отразится на здоровье собак раздражение, вызываемое давлением стеклянного шарика в одном пункте центральной нервной системы. Контрольные покажут, какие явления нужно будет отнести за счёт самого хирургического вмешательства.
В соседней лаборатории тоже кипит работа.
Бормашина, шелестя, просверливает дупло в совершенно здоровом зубе собаки. Нерв обнажён. Туда вкладывают ватку, смоченную каплей формалина, потом заделывают дупло цементом. Собаки идут конвейером. Разница только в том, что одной закладывают в зуб формалин, другой — кротоновое масло, третьей — мозговую ткань, четвертой — мышьяк, пятой — дифтерийный токсин, шестой — токсин столбняка.
Некоторое время у собак болит зуб. Это видно. Заложенное вещество раздражает нерв. Потом боль проходит. Ещё через некоторое время повреждённый зуб вырывают. Собаки здоровы. Теперь остаётся следить и ждать.
Одну за другой Ридан обходит ещё ряд лабораторий. В каждой из них группа научных сотрудников возится над животными. Операции самые разнообразные: одни замораживают отдельные участки мозга; другие обнажают нервы в разных частях тела, перерезают их или подтравливают какими-то веществами и т. п.
Все эти разнообразные эксперименты подчинены единой цели. Объект операций — нервы, нервная система. Почти весь институт работает над нервами. Ридан проверяет гениальную догадку, которая возникла на основании множества как будто случайных, разрозненных наблюдений. Если догадка окажется правильной, она превратится в идею, которая произведёт переворот в медицине.
Наступают дни ожидания. Все операции закончены. Люди следят за животными, осматривают, ощупывают их, тщательно записывают в дневники свои наблюдения, оценивают, спорят. Энтузиасты уже склонны находить подтверждения идеи. Скептики охлаждают их пыл и находят другие объяснения. Ридан ценит и тех и других. В нем самом сочетаются обе эти породы научных работников.
И вот начинается...
У собаки с шариком в мозгу появляется кровь из дёсен. Десны становятся рыхлыми, отстают от зубов, потом от челюстных костей. Во рту, на слизистых оболочках, обнаруживаются язвы; они растут, углубляются, разрушая ткани; наконец одна из них с внутренней поверхности щеки проходит на наружную; образуется сквозной свищ.
С каждым днём болезнь прогрессирует. Совершенно здоровые зубы понемногу становятся мягкими, легко стираются, некоторые выкрашиваются начисто.
— Цинга? — удивлённо спрашивают Ридана.
Он загадочно блестит своими ясными серыми глазами.
— Погодите навешивать ярлыки... Это ещё не все.
В самом деле, у другой собаки «с шариком» события пошли дальше. У неё, кроме «цинги», образуется язва на роговице глаза, поражена полость носа и возникает гнойное воспаление среднего уха.
— Смотрите, все эти явления точно соответствуют расположению ветвей тройничного нерва, — пробует обобщить Андрей Андреевич.
— Погодите, погодите, — повторяет Ридан.
Через несколько часов погибают две собаки из пяти. Вскрытие показывает: обильное кровоизлияние в лёгких и многочисленные язвы в желудке и кишках. Все это делает шарик в мозгу. Пять контрольных животных — «без шарика» — совершенно здоровы.
Те же явления происходят у собак, которым была проделана зубная операция. Язвы, поражения глаз, кровоизлияния в лёгких, смерть. Слабые дозы токсинов дифтерита и столбняка, действовавшие короткое время на зубной нерв, не вызывают ни дифтерита, ни столбняка, но приводят к тем же результатам.
Рассечение седалищного нерва на левом бедре влечёт за собой отёк, затем прогрессирующую язву на стопе. Начинается гангрена, отпадают целые суставы пальцев. Через некоторое время вся эта картина повторяется на правой ноге, хотя нерв на правой стороне не подвергался никаким операциям.
Замораживание отдельных участков коры головного мозга приводит к эпилепсии.
Факты накопляются, тетради всех лабораторий набухают от записей. Опыты продолжаются, но Ридан уже видит, что идея верна, проверена, доказана.
Тогда он созывает совещание сотрудников института. Один за другим выступают руководители всех лабораторий, принимавшие участие в опытах, с кратким сообщением о результатах. Все должны знать, что получилось у других. Сам Ридан пока молчит; он один знает все работы и мог бы просто изложить их смысл и выводы, но нет, лучше пусть люди сами попытаются обобщить результаты опытов, понять идею. Она сложна, очень нова, и сформулировать её не всякий решится... Ибо это значило бы отказаться от взглядов, которые ещё кажутся незыблемыми.
Наконец Ридан впервые вслух произносит эти слова.
— Итак, можно констатировать, — говорит он, — что в наших опытах, воздействуя разными способами непосредственно на нервы, мы вызвали в организме воспаления, отеки, язвы, опухоли, то есть почти все известные медицине виды болезненных симптомов. Это значит, что именно нервы, нервная система, руководят развитием всякого патологического процесса. Всякая болезнь есть результат каких-то изменений, каких-то нарушений в деятельности нервов. Теперь впервые становится ясной схема всякого болезненного процесса. Представьте себе организм. Он весь пронизан нервами, соединёнными в единую, стройную систему. И нет такой точки, такой клетки в организме, судьба которой не зависела бы от влияния нервной сети. Покуда эта сеть работает нормально, организм здоров, ибо это значит, что все функции в нем совершаются нормально. Ведь функциями управляют нервы. Но вот на каком-нибудь участке нервная сеть поручает повреждение. Пусть это будет укус ядовитого насекомого — химический ожог, под действием которого работа нервов на данном участке нарушается хотя бы временно. Соседние участки нервной системы, функционально связанные с поражённым участком, вынуждены как-то перестроиться, приспособиться к происшедшему изменению. Затем перестраиваются ещё более отдалённые участки. Так начинается перестройка внутри нервной системы. Она захватывает все новые и новые участки и наконец приводит к какой-то иной комбинации нервных отношений, при которой становятся неизбежными явные признаки болезни. До сих пор медицина уделяет заболеваниям нервов особое место, особую главу патологии. Изучая болезни, она только в некоторых случаях принимает в расчёт нервный компонент. Это ошибка! Теперь мы можем утверждать, что нет такой болезни, в которой нервы не только не принимали бы участия, но и не играли бы ведущую и решающую роль. А отсюда следует, что и лечить болезни можно, воздействуя на нервную сеть. Медицина, применяя свои обычные методы лечения, так и делает, хотя, правда, она в большинстве случаев сама об этом и не подозревает... В этом её несовершенство.
Ридан встал.
— Мы открываем новую главу в истории медицины. Вопросы есть?
Ошеломлённые новыми мыслями, слушатели несколько мгновений сидят неподвижно. Потом сразу все поднимают руки.
— А микробы?
— А инфекционные заболевания?
Ридан смеётся.
— Я так и думал. Чем неожиданнее мысль, тем больше в ней неясного... Предлагаю на этом, товарищи, закончить наше совещание. Обдумайте эту новую концепцию. Многое, я уверен, само собой станет ясным, лишние вопросы отпадут, останутся самые дельные. В ближайшие дни соберёмся снова...
*
Опыты с животными продолжаются. Почти каждое утро приходит грузовик и привозит десяток-два новых собак.
В бактериологической лаборатории начинается война: два лагеря определились там сразу же после выступления Ридана. Руководитель лаборатории профессор Халтовский, известный своими блестящими работами по микробиологии, возглавляет сопротивление. Видя, что большинство его сотрудников уже увлечено идеей Ридана, он начинает действовать со свойственной ему деликатностью и какой-то едкой нежностью.
— Константин Александрович — горячий человек, — говорит он. — К сожалению, в науке это не всегда... помогает. Он говорит: «все болезни», «все патологические процессы». Боюсь, что это ошибка, и нам следует вовремя уберечь от неё профессора. Почему «все»?! Ну, а, скажем, инфекционные заболевания? Их тоже организуют нервы? Значит, вся борьба с микробами насмарку? Микробы ни при чём? Значит, величайшие открытия Пастера, Мечникова, Дженнера, Коха, Эрлиха и других знаменитых учёных, благодаря которым человечество избавилось от чумы, оспы, дифтерита, сифилиса — ошибка?!
«Ридановцы» молчат. Тяжёлая артиллерия профессорских аргументов подавляет своей авторитетностью. И нотки «справедливого возмущения», уместно звучащие в словах профессора, так убедительны... Правда, несколько не хватает ясности. Так ли уж неизбежно тревожить имена столпов?
Аспирант-комсомолец Данько ищет ясности, насупившись и уродуя в руках спичечную коробку. Спички в ней уже перестают держаться и то и дело выпадают на пол.
— А все-таки эти экспериментальные язвы на ногах получаются именно от раздражения нерва в отдалённом пункте, а не от микробов, — упрямо произносит Данько и сразу переводит спор с туманных высот в область конкретных представлений и фактов. — Каждый раз эта операция неизбежно приводит к язвам. Куркин это доказал. Тут сомнений не может быть; знаете, сколько он таких операций проделал?
Халтовский дёргает усом, почёсывая зубами прикушенную губу.
— Хорошо! Но ведь мы же убедились, что все эти язвы кишат обычными для них микробами. Или, по-вашему, микробы тоже, появляются в результате раздражения нерва?
Данько молчит.
— Попробуйте-ка получить экспериментальную язву без микробов, чисто нервным путём, — язвительно подчёркивает микробиолог, шевеля в воздухе пальцами.
Можно подумать, что разговор этот передаётся по какому-то институтскому «нерву» в «отдалённый пункт» — к Ридану. Он вдруг появляется в лаборатории.
— Вот что, товарищи! Язвы на стопе возникают в результате одного только воздействия на нервную систему. Факт доказан. Между тем язвенный процесс во всех наших экспериментах сопровождается появлением обычной для него бактериальной флоры. Попробуйте-ка разобраться, в чём тут дело...
И он уходит.
Халтовский мрачно смотрит в пространство.
А Данько поднимает голову и улыбается товарищам.
*
Между тем слухи о ридановских опытах разбегаются, как капли ртути, из института и начинают пульсировать и переливаться в научных учреждениях, в клиниках, в семьях учёных. Всюду возникают споры, намечается раскол: одни уже находят в новой теории объяснение многих непонятных явлений, другие трепещут перед возможным потрясением основ.
Ридан знает все это. Ему рассказывают сотрудники, ему звонят; наконец, приходят посетители, чтобы получить указания и в своих учреждениях начать работу на новой базе.
В один прекрасный день аспирант Данько оказывается в Тропическом институте, где у него целая группа знакомых докторов и аспирантов. На него нападают с расспросами, но он ограничивается короткой информацией и отклоняет дебаты. Некогда, он по делу.
— Для того чтобы избавить человека от малярии, вы стремитесь уничтожить малярийных плазмодиев в его крови. Так?
Начало принципиальное и интригующее. Институтцы затихают, предвкушая новые откровения, и с готовностью подтверждают: «Так, так».
— С этой целью вы даёте больному хинин, который и убивает плазмодиев. Так?
— Так.
— Разрешите маленький эксперимент. Дайте немного крови. Свежей малярийной крови, наполненной живыми плазмодиями. Кубика два-три.
Кровь приносят в термостате, сохраняющем температуру тела. Другой термостат специально приспособлен для исследования. Он соединён с бинокулярным микроскопом, который даёт возможность рассматривать население ещё живой, тёплой крови, входящей в капиллярную щель между двумя подвижными дисками из тончайшего стекла.
Данько медленно вращает диски, прильнув к окулярам, и тотчас натыкается на плазмодиев. Бледные бесформенные комочки, наполненные черными точками пигмента, медленно движутся, вытягивая свои тупые, округлённые выступы.
— Так. Они живут. Теперь дайте раствор хинина, который вы впрыскиваете больным.
Он отливает в пробирку немного крови и прибавляет столько же хинина. В другую пробирку с кровью, кишащей плазмодиями, он вливает больше хинина. В третью добавляет порцию такого крепкого раствора, который отравил бы любого человека.
Пробирки в термостате. Опыт продолжается долго. Данько время от временя подходит к микроскопу. Во всех пробирках плазмодии продолжают жить. Хинин не действует на них!
— Что скажете, товарищи? — Данько оглядывает своих друзей.
— Такие опыты известны давно... — уныло говорит один.
— Я знаю. Я хотел убедиться сам. Но вас эти опыты разве не убеждают в том, что хинин прямого действия на плазмодиев не оказывает?
— Нет, не убеждают. В пробирке — одно, а в организме создаётся очень сложная обстановка.
— Согласен. Но почему же она создаётся?
— Под действием хинина.
— Значит, хинин действует на организм, а не на плазмодиев? И точка приложения его действия, очевидно, нервы?
Малярийники разводят руками.
— Механизм действия хинина неизвестен. Кроме того, бывают хиноупорные расы плазмодиев.
Данько несколько обескуражен этим замечанием.
— Ладно. Подождём. Когда это выяснится?
— Больной только что принят. У него двухдневная форма малярии. Сегодня хинизируем, завтра-послезавтра уже будем знать.
Через день выясняется, что «раса паразитов не хиноупорна»: хинин прекратил пароксизмы лихорадки у больного. А плазмодии его выдержали в пробирке лошадиную дозу этого яда!
*
После посещения Данько, после его рассказов о новых работах старый врач-малярийник доктор Дубравин подолгу сидит в лаборатории, курит, думает, просматривает старые пачки историй болезни, записанных в его отделении клиники.
— Они правы, — говорит он однажды своим аспирантам. — Правы ридановцы! Я всю жизнь, можно сказать, просидел на малярии и всегда сталкивался с фактами, говорящими о том, что малярия и плазмодии — разные вещи. Но я вместе со всей медициной не мог решиться признать это, все отыскивал разные каверзные объяснения фактам. И вот мы дошли до того, что почти отожествили кнопку и звонок... Разве не так? Разве у нас плазмодий не стал синонимом малярии? Вместо того чтобы лечить организм, мы охотимся за его паразитами, которые, может быть, только потому и развиваются в нем, что болезнь создаёт для них благоприятные условия.
Подумать только, какая чепуха получается: основное наше оружие — хинин — явно безвредно для плазмодиев! Зная это, мы все-таки нацеливаемся им именно в плазмодиев... чтобы попасть в малярию. Но ведь уже три века назад южноамериканские дикари жевали кору хинного дерева, чтобы избавиться от лихорадки. Сейчас для меня совершенно ясно: хинин действует именно на организм, а не на плазмодиев. И паразитов убивает организм, а не хинин. Это далеко не одно и то же, товарищи. Тут огромная принципиальная разница. Мы ориентируем всю нашу методику лечения на непосредственное уничтожение паразитов в крови, а очень возможно, что это невыполнимая задача. Отравить паразитов, наполняющих кровь, не задев, не повредив при этом самую кровь, — разве это не абсурд? Нет, Ридан прав. Все наши усилия должны быть направлены к тому, чтобы заставить организм прекратить появившиеся в нем ненормальные функции, которые позволяют плазмодиям жить и размножаться. Если нам это удастся, организм сам расправится с плазмодиями и со всеми симптомами болезни... Прав Ридан! Надо немедленно включиться в его работу, товарищи. Завтра же отправляемся к нему побеседовать. Согласны?
*
Время идёт. Борьба, развернувшаяся вокруг новых идей, становится не такой шумной и острой, как вначале. Она принимает позиционный характер. Несколько протестов в медицинской печати со стороны хранителей старых основ против «недостаточно обоснованных» и «скороспелых» выводов новаторов прозвучали глухо и неубедительно. Они остались даже без ответа.
Ридан, решив, что вступать в полемику пока бессмысленно, ограничился короткой информационной заметкой в академическом ежемесячнике — на одну страничку. Тут были скупо описаны основные опыты и в нескольких пунктах изложены неизбежные выводы. Номер с этой заметкой в два дня стал библиографической редкостью, а в некоторых библиотеках посетители вскоре стали скандалить, возвращая только что взятую книжку: в ней не хватало как раз интересующей их страницы!..
Эта страница была как бы пропитана каким-то волнующим веществом. Люди, читавшие её, испытывали непонятный трепет, как в начале землетрясения...
Теперь все это улеглось, люди определили свои позиции, начали готовить деловые аргументы. В изучение новой проблемы включился целый ряд научных коллективов, несколько клиник. Ридан то и дело получает богатейший материал для своих обобщений.
Однако люди начинают чересчур увлекаться выискиванием все новых и новых доказательств правильности основной идеи о роли нервных процессов в развитии болезней. Ридан видит, что дело сбивается с пути, и бросает новую направляющую мысль.
— Наша задача — лечить людей, а не бесконечно доказывать теории. Вот мы нашли важное звено в механизме заболевания, научились искусственно воспроизводить естественный патологический процесс. Очень хорошо! Теперь мы должны оседлать нервы так, чтобы заставить их прекращать эту вредную работу в больном организме, прекращать болезнь. Если мы этого не сделаем, вся работа ничего не стоит...
Поток доказательств прекращается. Ридановцы начинают новые поиски. Задача чрезвычайно сложна и неопределённа, она похожа на уравнение, в котором все величины — неизвестные. Проходит год, и новаторы, занятые делом, совсем скрываются с научного горизонта. Поиски не дают результатов.
Оппозиция, оправившись от бурного налёта новых идей, понемногу поднимает голову и со свойственной ей ядовитой корректностью начинает хоронить «беспочвенные фантазии некоторых учёных». Ридан молчит. Друзья советуют ему выступить с большим, обстоятельным докладом. Он машет руками: зачем? Пусть потешатся старички!
— Мы идём правильной дорогой, — говорит он уверенно, — и я думаю, скоро будем иметь солидные аргументы. Вот тогда и выступим.
Однако аргументы упорно не появляются, а Ридану, совершенно неожиданно для него самого, приходится заговорить.
Однажды он получает приглашение на торжественное собрание столичных врачей, посвящённое смотру последних достижений медицины в связи с очередным юбилеем советского здравоохранения. Ридан отправляется, надеясь выловить в сообщениях врачей что-нибудь полезное для себя, какие-нибудь намёки на «аргументы».
Он сидит в публике и внимательно слушает. Общий вступительный доклад подводит итоги деятельности здравоохранения в стране. Они замечательны, эти итоги, они способны переполнить гордостью сердце каждого советского гражданина. Докладчик показывает диаграммы. Вот как расширяется медицинская помощь населению: на громадной территории Союза уже нет такого уголка, где бы не было по крайней мере медицинского пункта. Вот рост ассигнований: ни одна страна в мире не тратит столько средств на здоровье своих подданных. Вот армия, обслуживающая здоровье. Вот санатории, больницы, дома отдыха, грандиозная сеть детских учреждений: нет ребёнка, за развитием которого не следил бы врач. Это материальные предпосылки. А вот результаты — новая серия кривых. Сокращается количество заболеваний. Круто падает чёрная линия смертности. Взвивается вверх кривая здорового, крепкого потомства...
Зал аплодирует. Аплодирует и Ридан.
Начинаются выступления специалистов различных отраслей медицины. Говорят о новых приёмах лечения, о новых лекарствах, новых операциях... Но Ридан недоволен: все это частности, мелочи, обычное во всяком деле совершенствование старого. Ничего принципиально нового в этом нет. Общие теоретические вопросы медицины никем не затрагиваются.
На трибуну выходит один из ортодоксов — автор прошлогодней статьи против новых идей Ридана. Это интересно...
Он говорит много, долго и скучно. Замечательные диаграммы, которые демонстрировались здесь, убеждают его в том, что «здравоохранение на верном пути: оно быстро использует все достижения теории медицины»...
Этого не может выдержать Ридан.
— Такой теории нет! — громко восклицает он.
 |
| — Такой теории нет! |
В зале начинается оживление, шум. Публика, узнав Ридана, просит дать ему слово. Через несколько минут он оказывается на трибуне.
— Признаюсь, — медленно говорит он в напряжённой тишине, — я не ожидал, что столь авторитетные представители медицинской науки найдут возможным спрятаться от важных принципиальных вопросов теории за общие победы здравоохранения. Это в основном не наши победы, товарищи. Здравоохранение — далеко не одна только медицина. Эти победы принадлежат социализму. Небывалое улучшение условий труда, питания, жилищ, отдыха, лечебной помощи и т, д. — вот что, а не развитие самой медицинской теории привело к этим победам...
— Неверно! Мы лечим людей! — обиженно кричит кто-то.
— Мы лечим людей уже тысячи лет. И во многих случаях хорошо лечим. Я говорю о том, что если кривая здоровья в нашей стране за последнюю четверть века пошла резко вверх, то это случилось совсем не потому, что наша врачебная наука так же резко шагнула вперёд за это время. Наоборот, я утверждаю, что она сильно отстаёт в своём развитии от других наук, она топчется на месте. Правда, с течением времени мы все лучше лечим людей, потому что развивается искусство лечения. Искусство, а не наука! Будем откровенны, товарищи. Разве, приступая к лечению больного, мы бываем когда-нибудь твёрдо уверены в том, что мы его вылечим? Лучшие люди страны преждевременно уходят от нас, несмотря на то, что все средства, все силы медицина мобилизует на их спасение. В чём тут дело? Да в том, что мы не имеем правильного представления о самом существе тех процессов, которые происходят в больном организме.
Ридан увлекается, становится все более резким, может быть более резким, чем этого заслуживает аудитория. Но это его стиль: ничего не сглаживать, не прятать; наоборот, выпячивать все острые углы.
Его слушают с волнением. Почти каждая его мысль вызывает движение в зале: одни возмущаются, другие аплодируют.
— Разве это не так? — продолжает Ридан. — Разве мы знаем, что такое ревматизм, например? Или многие кожные, «нервные», «конституциональные» болезни? Не знаем! А лечим и вылечиваем. Но разве это наука? Так лечились и дикари, которые во многих случаях прекрасно знали, что надо делать при появлении определённых признаков болезни. От них и мы кое-чему научились, например, применению хинина — нашего основного средства против малярии.
Крики возмущения снова сливаются с аплодисментами.
— Многим это горько слышать, — серьёзно говорит Ридан. — Но эта горечь, я убеждён, полезнее нам сейчас, чем сладкие звуки победных литавр... Именно об этом надо говорить. Медицина издавна не привыкла, чтобы о её тайнах говорили вслух или на общепонятном языке. Может быть, это сыграло роль в её отставании...
Недавно один мой знакомый пациент проделал интересную работу. Заболев сильнейшим насморком, он пошёл по врачам и начал записывать советы, которые они ему давали. Получилась недурная коллекция методов лечения. Разрешите её огласить. Четыре врача рекомендовали капли в нос и дали четыре разных рецепта этих капель. Затем идут: вдувание борной кислоты, приём аспирина внутрь, прогревание синим светом, горчичные ванны для ног. Узнав из газет о новом радикальном способе лечения насморка втиранием змеиного яда в ладонь руки, больной обратился к известному ларингологу, который дал ему лучший совет: не тратить времени на посещение врачей и ждать, когда насморк сам пройдёт, ибо для данной формы заболевания («сенной насморк») медицина не знает средств...
Ни для кого из нас не секрет, товарищи, что это очень характерный случай для современной медицины. Самое интересное в нем то, что каждый из перечисленных способов лечения в разных случаях действительно может излечивать от насморка. Врачи, прописавшие капли в нос и ванны для ног, были одинаково правы. Остановись пациент, на любом из советов, и он мог бы вылечиться. Но тут же обнаруживается основной порок нашей теории: мы не можем объяснить, как столь разнородные воздействия, направленные, казалось бы, на совершенно разные аппараты живого организма, могут приводить к одинаковому результату. Мы не знаем ни механизма действия лекарства, ни механизма самого болезненного процесса.
Ридан приводит доказательства. Он оглашает цитаты из трудов целого ряда специалистов по разным болезням. Для каждой существует несколько теорий. Язвы желудка и кишок объясняются десятью разными теориями. Отёк — тоже. Блессинг насчитывает триста пятьдесят теорий для одной распространённой болезни зубов... Оказывается, что нет ни одной болезни, механизм которой был бы ясен до конца.
— Вот о чём нужно думать, товарищи. Обилие теорий говорит о слабости медицины. Хоть мы иногда и прекрасно лечим, но мы не знаем, что такое болезнь вообще, какова природа всякого болезненного процесса. И до тех пор, пока мы не будем этого знать, пока сотни различных теорий не сменятся одной единственной, дающей представление о существе всех, без исключения, патологических явлений в организме, — до тех пор медицина будет только ремеслом, искусством, а не наукой. В последние годы наметился путь к созданию такой теории. Экспериментальные работы, нашего и некоторых других институтов показывают с очевидностью, что всякая болезнь есть естественный результат какого-то нарушения нормальной деятельности нервов. Мы доказали, что достаточно нарушить нервный баланс на любом участке организма, чтобы вызвать какие угодно известные нам виды болезненных симптомов... Наша задача сейчас состоит в том, чтобы овладеть нервами, научиться восстанавливать в организме нормальный нервный режим. Однако это — тема, требующая особого доклада. Придёт время, и мы об этом поговорим подробно...
После этого «свирепого выступления» в работу Ридана включается ещё несколько научных коллективов.
*
Наконец появляются долгожданные «аргументы».
Они приходят под скромным видом новых случайных подтверждений правильности идеи о тесной связи, существующей между течением болезненных процессов и нервами. Ридану сообщают из туберкулёзной клиники о таком случае: у больного туберкулёзом языка был (по другому поводу) перерезан языкоглоточный нерв, после чего болезнь быстро пошла на убыль, а микробы Коха перестали размножаться и стали менее жизнеспособными.
Другой случай: хирург профессор Невский, широко применявший местное обезболивание тканей во время операций, констатировал, что впрыскивание новокаина, как правило, вызывает исчезновение отёков и само по себе оказывает могучее лечебное действие даже при гнойном перитоните.
Ридан моментально схватывает основное. Он собирает своих помощников, рассказывает им о новых фактах и делает вывод:
— Все ясно, товарищи! Перерезка важного нерва, так же, как и действие новокаина, выключает определённый участок нервной сети и тем самым заставляет её как-то перестраиваться, приспосабливаться к новым условиям. Таким образом, та комбинация нервных отношений, которая перед этим сложилась и обусловила появление явных болезненных симптомов, нарушается, и болезнь уже не находит почвы для своего развития. Перерезка нервов нам, конечно, не годится: она неизбежно сама приведёт к каким-либо болезненным явлениям. Но анестезия — это замечательно. Она даёт только толчок, необходимый для какого-то незначительного сдвига в нервных функциях, и ничего не разрушает. Мы сделаем её могучим рычагом управления. болезненными процессами, вот увидите!
Так рождается знаменитый метод «блокады».
Вслед за ним появляется «буксация» — своеобразный гидромассаж спинного мозга, который, оказывается, также способен временно менять нервные отношения в организме.
Наступает день, когда к Ридану являются сияющий, помолодевший малярийник доктор Дубравин и его новый сотрудник аспирант Данько, окончательно поругавшийся со скептиком-микробиологом Халтовским. С видом победителей они кладут Ридану на стол свои трофеи: пачку историй болезни.
— Полная победа, Константин Александрович! — весело кричит Данько. — Смотрите, тут одиннадцать случаев...
— Постойте, дорогой, так же нельзя, нужно по порядку, — перебивает доктор. — Давайте уж я расскажу.
Ридан помнит этот знаменательный рассказ в мельчайших подробностях.
— Ну, у нас с малярией дело обстоит так, — говорит Дубравин: — лечим хинином. Одних вылечиваем, других — нет. Считается, что существуют этакие особые расы плазмодиев — «хиноупорные». Ладно. Мы и отобрали сорок человек таких больных, с разными формами малярии. У всех регулярные приступы лихорадки; хинин — никакого влияния. И вот мы к обычному хинному лечению прибавили известный вам массаж мозга — буксацию. Эта манипуляция была сделана только один раз каждому больному. Результат: у всех сорока приступы лихорадки прекратились тотчас после буксации. Вот их истории болезни...
У Дубравина глаза блестят из-за очков.
— Понимаете, Константин Александрович, — вырывается Данько, — если бы плазмодии этих больных были действительно хиноупорными, то...
— Погодите, Данько, — снова останавливает доктор, — есть ещё интересный факт. Среди этих сорока двое особенно интересны: у них была тропическая форма, да к тому же хиноупорная. И они выздоровели! Тогда мы подобрали новую партию из одиннадцати больных только тропической малярией...
— И совсем перестали давать им хинин! — вставляет Данько.
— Да, перестали. Двенадцать дней выдерживали, чтобы они совсем очистились от хинина. И тогда сделали им ту же буксацию. Больше ничего.
— Ну? — подгоняет Ридан в величайшем нетерпении.
— Ну, и в десяти случаях из одиннадцати мы получили полное выздоровление!
Ридан вскакивает:
— Полное выздоровление?!
— Полное, и плазмодий в их крови, несмотря на неоднократные поиски, не был обнаружен.
Теперь уже ничто не может удержать Данько:
— Ваши прогнозы подтвердились, Константин Александрович, и с микробами теперь все ясно. Не только в них сидит болезнь. И хинин действует не на них, а на нервы, как и буксация. И хиноупорен бывает не плазмодий, а организм. И совсем не нужно охотиться за микробами, а нужно искать способов такой перестройки нервной системы, при которой будет невозможна болезнь. Микробы тогда и сами исчезнут вместе с другими признаками болезни...
Ридан не перебивает своего ученика. Он смотрит на него с ласковой улыбкой.
*
Все эти эпизоды, вся эпопея с нервами, глубоко взволновавшая научный мир, были теперь для Ридана давно пройдённым этапом.
Ещё продолжались жестокие споры, осторожные «старики» возводили хитроумные теоретические сооружения, чтобы защитить свои позиции. Последователе ридановских идей упорно закладывали крепкий фундамент нового здания медицины.
А Ридан уже шагал куда-то прочь от этой постройки. Электрические явления в организме, в мозгу поглотили его целиком. Он возился с гальванометрами и осциллографами, снимал свои бесконечные цереброграммы, разыскивал каких-то особых радиотехников.
«Талантливый, но увлекающийся и непоследовательный человек», говорили о нем в лагере противников.
Друзья недоумевали: «Почему вы ушли от этой работы? Нашли какую-нибудь ошибку?»
Ридан весело смеялся.
— Никакой ошибки! Все правильно. Но, друзья мои, помните основную заповедь учёного-материалиста: всякая научная работа должна быть ориентирована на достижение очередной необходимой, практической цели. Только тогда она будет плодотворной и в теоретическом отношении. Какая у нас практическая цель? Вылечивать людей. Не лечить, а вылечивать. И притом наверняка, радикально и в кратчайший срок! Мы открыли роль нервной системы в патологии. Это, конечно, очень важно для такого решения задачи; мы теперь знаем по крайней мере, где протекает болезнь.
Далее нужно научиться управлять этими неведомыми процессами в нервах. Значит, очередная задача теперь — узнать, что такое нервы, что в них происходит. До сих пор наша наука этого, к сожалению, не знает... Вот я этим и занимаюсь.
Ридан узнал. Опытом с кроликами ночью, после грозы, он блестяще завершил очередной этап своего необычайного восхождения. Все стало ясно. Гипотеза превратилась в теорию, которая делала понятной сложную систему управления живым организмом. Оставалось овладеть этой системой, подчинить её своей разумной воле.
Ридан знал, что для этого нужно. Нужно физическими методами воспроизвести те электрические импульсы, которыми мозг осуществляет свою власть над организмом. Нужно создать генератор этих мозговых импульсов. И потом заменить действие мозга действием генератора в тех случаях, когда это нужно.
Тогда... о, тогда осуществятся самые невероятные мечты человека о полном освобождении от болезней, преждевременно разрушающих его организм, о долгой, сверкающей вечным здоровьем жизни и о смерти — лёгкой, радостной и простой.
Но Ридан не мог создать такой генератор: он не был физиком, он не знал даже той техники, которая позволяла превращать в звуки какие-то таинственные движения, возбуждённые в тонком канатике антенны. Впрочем, этого было бы мало: Ридан видел, что своим открытием он заставил биологию обогнать физику. Физика, техника ещё не были в состоянии воспроизвести колебания, возникающие в мозге... Что же делать?
Ридан прекратил работу в лаборатории. Основной опыт был неоднократно проверен в разных вариантах, с разными животными; начинали накопляться новые интересные наблюдения, но это были уже детали, работать над которыми следовало бы только в том случае, если бы Ридан был уверен, что физический генератор мозговых импульсов может быть сконструирован.
Он заперся в своём кабинете, бесшумно шагал по огромному глубокому ковру из угла в угол и с таким усердием теребил свою мягкую серебристую бородку, как будто именно в ней заключалось решение.
 | |||
| Ридан заперся в своем кабинете, шагал по огромному ковру из угла | в угол... |
Привычка самостоятельно справляться с любыми затруднениями в работе то и дело подкидывала ему лукавую мысль: а не взяться ли самому всерьёз за физику, за радиотехнику?.. Ридан с негодованием отгонял эту провокационную идею. Чепуха! Если действовать так, то он никогда не успеет довести начатое дело до конца. Да и ясно, что решить такую огромную проблему одному невозможно. Другие учёные должны прийти на помощь. И если современная физика оказалась не в состоянии удовлетворить требованиям биологии, если она отстала, значит надо гнать физику вперёд, — вот решение!
Гнать физику вперёд! Как?..
Надо созвать вместе с биологами и физиологами наиболее прогрессивных представителей физики, электротехники, талантливых конструкторов, изобретателей, изложить перед ними основы новой теории, продемонстрировать опыты, зажечь их перспективами победы над человеческим организмом...
Это будет социальный заказ науки, и его, несомненно, выполнят советские учёные.
Началась организационная деятельность. Ридан копался в справочниках, выискивая подходящих учёных, советовался с знакомыми, связывался с Академией наук, с главком электротехнической промышленности, тщательно подбирал аудиторию для своего доклада.
Его помощник по организационным делам Веньямин Валерианович Муттер, оборотистый и шустрый толстяк, за которым прочно утвердилось нежное прозвище «мамаша», подыскивал помещение, рассылал повестки и вообще ведал технической частью выступления.
Одновременно Ридан готовился к докладу. С волнением он обдумывал своё выступление. Его редкие доклады всегда бывали ясны и интересны независимо от сложности темы. Он говорил простым языком, избегая специфической терминологии, которой так широко пользовались многие учёные и в дебрях которой так ловко и легко прятались мелкие недоделки, непродуманности, порой таящие в себе порочность основных научных выводов.
Но теперь нужна была особенная ясность: Ридана будут слушать не только коллеги-физиологи, но и техники, может быть впервые сталкивающиеся с новым для них кругом вопросов. Необходимы кристальная ясность, простейший язык и выводы, влекущие к немедленному преодолению препятствий...
Ридан решил побеседовать с Анной.
*
Разговоры с отцом на отвлечённые темы доставляли Анне огромное удовлетворение. Она помнила их с самых ранних лет, когда пытливым умом начала постигать мир, ощупывая его своими бесчисленными «почему». Беседы продолжались и потом. Какой-нибудь случайный вопрос, непонятная мысль, слово, и вот она — в кабинете отца. Они ходят из угла в угол обнявшись; непонятное слово раскрывается, вырастает в широкую философскую идею; Ридан увлекает Анну в глубину веков, к истокам культуры, или в тайники природы, где возникает жизнь, или к захватывающим высотам мироздания... Так продолжал перед Анной раскрываться бесконечно широкий мир, и каждая такая беседа была для неё прыжком вперёд, в этот мир...
На этот раз беседа нужна была больше самому Ридану.
— Боюсь этого выступления, — говорил он, и Анна чувствовала необычную тревогу в его голосе. — Ты пойми: я выступаю впервые после долгого периода работы, о которой уже пошли самые фантастические слухи... Должен, так сказать, отчитаться перед научным миром, перед страной... А в то же время мне нужно самому выйти из тупика: зову на помощь техников, физиков, то есть профанов в области физиологии. Таким образом, мой доклад должен быть одновременно и предельно популярным; и сугубо выдержанным в научном отношении, следовательно, в достаточной степени сложным, ибо наши физиологи и врачи, конечно, потребуют ответов на самые заковыристые вопросы.
— Значит — за двумя зайцами?
— Вот я и боюсь...
— К сожалению, ничего не могу посоветовать вам, профессор... Я ведь до сих пор не знаю, в чём заключается ваше замечательное открытие. Оно не опубликовано ещё даже в пределах семейной ячейки, несмотря на то, что, по-видимому, опыт с кроликами разрешил какую-то интересную проблему...
— Ну, нечего язвить... Я не виноват. После того опыта я тебя почти не видел: ты то на заводе, то в институте, то готовишься к экзаменам... А раньше... Ты же знаешь, что я никогда не говорю о том, что ещё не выяснено окончательно, не доказано... Сейчас ты располагаешь временем?
— Свободна совершенно.
— Прекрасно. Сейчас расскажу тебе все. Мне самому это будет полезно.
Несколько минут Ридан молчал.
— В моей жизни был факт, который заставил меня очень остро почувствовать бессилие нашей науки перед непонятными силами природы, действующими в организме... Мы можем делать «чудеса», показывать порой изумительное врачебное искусство, но наверняка сохранить жизнь человеку, преждевременно уходящему от нас, мы не можем...
Анна знала, о каком факте говорил Ридан. Она была слишком мала тогда, чтобы помнить эту смерть, но как часто ока угадывала её следы в мыслях, в работе, во всей жизни отца...
Простыми и резкими штрихами Ридан изображал перед Анной картину современного состояния медицины, раскрывал сложную «нервную эпопею». Кое-что Анна уже знала из прежних бесед, но многое для неё оказалось новым, многое противоречило ещё господствующим школьным представлениям. Больше всего, конечно, её изумил новый взгляд на роль микробов.
— Позволь, папа, — почти с возмущением спрашивала она, — если причина болезней кроется в каких-то нервных процессах, то как же тогда инфекционные заболевания? Разве можно сомневаться в том, что именно микробы разрушают организм?
— Можно, Анка, и нужно. Представление о том, что именно микроб является непосредственной причиной многих болезненных явлений, правильно. Но что именно он разрушает ткани, создаёт язвы, воспаления, опухоли, все те признаки, которыми характеризуются болезни, — это ошибочное представление. Оно надолго задержало развитие медицинской науки. Это один из хитрейших подвохов, какими природа увёртывалась от человеческого ума! И в самом деле, как не признать, что микроб — виновник всех бед, если микроскоп с полной очевидностью показывает, что как только у тебя началась малярия, в крови оказывается плазмодий; исчез плазмодий — нет и малярий. Или: возник туберкулёзный процесс, сифилис, тиф, дифтерит — сейчас же обнаруживается и виновник в виде какой-нибудь палочки, спирохеты, кокка и так далее... Мало того: в местах, наиболее поражённых болезнью, микроб оказывается почти всегда в наибольшем количестве, а впрыскивание его культуры под кожу оказалось способным заражать дайной болезнью здоровое животное. Ну как тут не убедиться, что именно микроб-то и поражает органы!
Между тем это заблуждение, предстань себе! Микроб может быть инициатором болезни, вводя в организм какое-то новое химическое вещество, которое вызывает раздражение, нервную реакцию на одном из участков всей системы, но на этом роль микроба заканчивается. Это происходит ещё до начала болезни, то есть раньше, чем начались изменения в тканях, которые мы считаем признаками болезни. Если яд, внесённый микробами, по своей силе и качеству не доставляет нервам особых хлопот, выходящих за пределы их обычных, нормальных функций, то на этом скрытый процесс и заканчивается, не приводя ни к каким болезненным проявлениям. А в противном случае начинается перестройка нервных отношений. В чём она заключается, что именно происходит внутри самих нервов, мы ещё не знаем. Во всяком случае, они приобретают какие-то новые функции, и тогда равновесие в системе нарушается. Один за другим в эту перестройку вовлекаются новые участки нервной сети. В результате получается совершенно новая комбинация нервных отношений, для которой видимые признаки болезни являются уже нормальным внешним выражением её новых функций.
Вот тут-то и начинаются воспаления, язвы, отеки, опухоли и прочее — все то, что мы называем симптомами болезни. Их теперь организует сама нервная система и часто без всякой помощи микробов. Таким образом, когда мы приступаем к лечению болезни, — а это происходит почти всегда уже после появления её симптомов, то есть когда болезненный процесс уже налажен, — борьба с микробами становится бессмысленной: она не может остановить начавшийся сложный процесс болезни. А если каким-либо способом нарушить тот ненормальный нервный режим, который теперь организует болезненный процесс, то организм сам в два счета вышвырнет всех микробов!
— А это можно сделать?
— Не только можно, но это уже делается.
Ридан рассказал, как Дубравин и Данько лечили маляриков «массажем» спинного мозга.
— А есть и другие подобные же опыты?
— Да, конечно... Мы уже нащупали довольно много способов таких воздействий на нервную сеть, которые позволяют решительно менять сложившиеся в ней ненормальные комбинации. Кроме «массажа» нервных центров, мы применяем, например, так называемую «блокаду» — временное выключение нервных путей посредством анестезии различных участков нервной сети введением новокаина. Результаты бывают прямо поразительные.
Ридан достал из ящика стола толстую папку и раскрыл се.
— Вот тут собраны клинические протоколы наблюдений над больными, к которым мы применяли этот метод лечения... Смотри, вот двадцать два больных язвой желудка и кишок. Всем им был введён новокаин в область поясничного узла нервных путей, около почек. Через несколько дней у всех больных исчезли боли, желудочный сок стал нормальным, словом, они поправились... Видишь: «Выписан в хорошем состоянии»... «Выписан»... «Выписан»... «Выписан».
А вот проказа. Страшная и таинственная болезнь! Медленно и незаметно подкрадывается она к человеку, годами живёт в организме, ничем себя не проявляя, а потом, так же медленно и неотвратимо, шаг за шагом, в строго постоянной последовательности поражает все органы, всю систему. Больные проказой, как ты знаешь, изолируются в особые коллекторы — лепрозории, откуда почти никогда не возвращаются... С глубокой древности до наших дней люди старались победить или хотя бы понять проказу. Микроб её был найден в прошлом столетии, культура его была выделена. Но это не помогло выяснить механизм болезни.
Первое, на что мы обратили внимание, начав исследовать проказу с нашей точки зрения, — это строго постоянный порядок поражения органов человека. Он оказался похожим на порядок распространения процесса после операции с шариком, о которой я тебе уже говорил. Одно это сходство говорит о том, что тайна проказы лежит в нервной природе организма.
Мы испытали «блокаду» поясничных нервов по Невскому на нескольких десятках прокажённых. И вот тебе результаты: общее улучшение самочувствия, язвы заживают, отеки проходят, чувствительность тканей восстанавливается, судорожно сведённые и не разгибавшиеся уже годами пальцы начинают двигаться... Болезнь уходит. Навсегда ли — трудно ещё сказать. Проказа медлительна и коварна, нужно много лет, чтобы проверить результат...
Анна уже восхищёнными глазами следила за мелькающими перед ней «историями болезни». Ридан продолжал переворачивать пачки отпечатанных на машинке листов.
— Вот туберкулёз лёгких... Тут очень интересно вот что: применяя «блокаду» нервов, мы часто получаем весьма быстрое и стойкое улучшение самочувствия больного и восстановление физических сил даже в тех случаях, когда процесс в лёгких ещё продолжается...
Дальше — сепсис, так называемое «заражение крови». Принято считать, что сепсис получается в результате попадания какого-нибудь из микробов в кровь и распространения его по кровяному руслу. Однако введение дезинфицирующих веществ, например, ляписа, в кровь не даёт надёжных результатов. Заражение бывает местным и скоропроходящим, но нередко этот процесс, как говорят медики, «генерализуется», то есть распространяется на весь организм и в течение нескольких часов приводит к смерти. С точки зрения общепринятой теории были необъяснимы случаи сепсиса, при которых в крови никаких микробов не оказывалось. И ещё большей загадкой представлялись те случаи, когда присутствие микробов в крови не вызвало заражения. Теперь для нас ясно, что сепсис обуславливается совсем не распространением микробов по крови, а распространением своеобразного вида возбуждения внутри нервной системы, причём начаться это возбуждение может с любого пункта организма. Применение «блокады» и тут дало хорошие результаты...
— Постой, папа... тут совсем коротенькие записи. Давай прочтём какую-нибудь, интересно, как это выглядит в действительности.
— Пожалуйста... Возьмём любую. Ну вот эту, например. Читай.
Анна внимательно, как бы проверяя правдоподобность записанного, прочла:
— «Больной П. Н., 32 лет. Поступил в клинику 23 января по поводу появления свища на месте оперированного ранее перелома ноги в нижней трети левой голени. Свищ гноится. Кожа вокруг воспалена, припухла, буровато-красного цвета. Зонд обнаруживает шероховатую, изъеденную кость.
3 февраля. Операция. Свищ рассечён, очищен. Кость выскоблена, рана зашита. Гладкое, послеоперационное течение. Температура нормальная.
10 февраля. Все нормально. Швы сняты.
11 февраля. Температура поднялась до 39°.
12 февраля. Температура 39°. Рана вновь вскрыта.
14 февраля. Температура не спускается. Отёк левого плечевого сустава. Перемежающийся озноб. Резкое ухудшение общего состояния.
19 февраля. Сильная желтуха. Сильные боли во всех суставах. Пульс —110.
В крови — стафилококк.
21 февраля. Состояние очень тяжёлое. Все признаки сепсиса.
22 февраля. В вену введено 300 куб. сантиметров раствора ляписа...»
— Видишь? — перебил Ридан. — Это обычная попытка истребить стафилококков в крови. Ну, дальше.
— «23 февраля. Незначительное улучшение общего состояния.
25 февраля. Вновь сильное ухудшение общего состояния.
27 февраля. Вторичное вливание ляписа. Никакого эффекта. В ближайшие дни — дальнейшее ухудшение. Боли во всех суставах. Резкая желтуха. Больной очень слаб. Бредит. Картина тяжёлого стафилококкового сепсиса.
6 марта. Сделана блокада левого ствола симпатического нерва инъекцией 150 куб. сантиметров раствора новокаина с адреналином.
7 марта. Значительное улучшение состояния. Боли в суставах меньше.
8 марта. Боли настолько незначительны, что больной свободно двигает руками и ногами. Желтушность уменьшается. Температура нормальная.
12 марта. Быстрое улучшение общего состояния и самочувствия. Свищ заживает. Гноя нет.
26 марта. Разрешено ходить. Свищ почти зажил.
8 апреля. Выписан совершенно здоровым...» Так... Это замечательно!
— Чудеса? — рассмеялся Ридан. — Да, нелегко было найти эти способы лечения. Ведь далеко не всякое воздействие на нервы может помочь больному организму. Задача состоит в том, чтобы создать временную перестройку нервных связей, не ломая, не разрушая самих нервов. Вот почему и хирурги сейчас приходят к убеждению, что всякая операция, сопряжённая со значительным поражением нервов, есть зло, которое может быть оправдано лишь в критических случаях, как «меньшее из зол». Ибо всякое, даже малейшее нарушение нервной сети — и на периферии, и в центах — может оказаться тем незаметным толчком, который пустит в ход страшный механизм болезненной перестройки функций в нервной системе. Работая теперь, как часы, он будет захватывать один участок за другим, в какой-то строгой последовательности; будет проявляться в виде более или менее значительных «заболеваний» — то кожи, то глаз, то желудка, то непонятного недомогания — и, может быть, очень скоро или же через много лет (это зависит от индивидуальных особенностей данной нервной организации, от пункта, силы и качества первоначального «толчка») либо затухнет, либо приведёт к гибели.
Как видишь, самые корни так называема «болезней» пока остаются чрезвычайно многообразными и неопределёнными. Но зато мы теперь впервые имеем общее представление о самом механизме всякого заболевания, знаем, где именно, в какой среде организма происходит болезненный процесс и куда следует направлять наши усилия, наши средства борьбы с болезнями. А это значит, что победа над преждевременной смертью, победа над старостью — вопрос времени!..
— Как! И над старостью? Да разве старость — болезнь?
— Болезнь, Анка! — потешаясь над изумлением дочери, весело закричал Ридан. — Болезнь! Нужны, конечно, «вещественные» доказательства? Пожалуйста. Идём!
Огромными своими шагами он быстро вышел в коридор института. Анна почти бежала рядом с ним. По узкой лестничке они спустились вниз, и Ридан постучался в дверь Тырсы. В комнате послышалось сонное ворчание.
— Это я, Тырса! Дайте-ка ключ от зверинца...
Дверь медленно открылась, и заспанный, с перекошенными усами, в неизменной ермолке на голове, хранитель животных, быстро взглянув на пришедших из-под густых серых бровей, сам направился к зверинцу. Он явно не одобрял всех этих жестоких операций, которые Ридан и его сотрудники проделывали над ни в чем неповинными и совсем здоровыми животными. Тырса хотя и выполнял с необычайной тщательностью все распоряжения «сверху», но решительно держал сторону бессловесных жертв. Не отдавая ключа, он сам открыл дверь своих владений и, пропустив посетителей, застыл у порога.
Ридан подошёл к одной из низких, широких клеток и включил висящую над ней лампочку. В углу клетки, на соломе, лежала небольшая тощая собака. Щуря от яркого света слезящиеся глаза, она медленно подняла морду и вновь опустила её на лапы.
— Ну вот, смотри... Ты знаешь, сколько лет вообще живёт собака?
— Знаю; лет одиннадцать-двенадцать, — ответила Анна.
— Верно. Ну, определи, сколько приблизительно лет этому псу... Эй, Мурзак! Иди сюда! — позвал Ридан.
Собака повиляла хвостом, затем нехотя поднялась сначала на передние ноги, потом на задние, потянулась, зевнула и подошла. Мутная, неровная шерсть висела на ней клочьями, на боках пробивались лысины, морда была почти седая.
— Старик, — решила Анна. — Лет... девять, десять?
— Так. Теперь иди сюда.
Когда Ридан щёлкнул выключателем у другой клетки, в ней уже вертелась юркая собачонка такого же роста, как и первая. Она бегала вдоль передней решётки, повизгивая и усиленно виляя хвостом.
 |
| В клетке вертелась юркая собачонка... |
— Это Валет... Ах ты, паршивец! — Ридан, просунув руку в клетку, потрепал морду собаки, обнажив её ровные белые зубы.
— Ну, это щенок, — уверенна сказала Анна. — Года два?
— На этот раз правильно. А теперь удивляйся: Мурзак и Валет — родные братья, одного помета; им обоим по два года.
— Да неужели? В чем же дело?
— А в том, что, когда Мурзаку было восемь месяцев, мы ему ввели капельку эмульсии мозгового вещества в седалищный нерв. И больше ничего! А Валетку оставили для контроля. С тех пор прошёл только год, и вот тебе результаты. Мурзак не болел. Он и сейчас «здоров» в общепринятом смысле этого слова. Это нормальный старик: ест и пьёт он сколько полагается; пищеварительный аппарат в порядке. Но все симптомы старости у него налицо... А теперь смотри сюда, — Ридан подошёл к третьей клетке. — Это Сильва. Самый интересный экземпляр. Видишь, она выглядит значительно моложе Мурзака, но старше Валета. Ей была сначала сделана та же операция, что и Мурзаку. Она начала стареть гораздо быстрее и пять месяцев назад выглядела почти так же, как сейчас Мурзак. Тогда мы стали понемногу перетряхивать, перестраивать её нервную систему, и вот тебе результат: она молодеет! Все признаки старости регрессируют... Пошли, Анка! Пусть этот мрачный страж продолжает спать, — добавил он, указывая глазами на долговязую фигуру Тырсы у входа.
(Продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий