Генератор чудес | ТМ 1939-01

Научно-фантастический роман Юрия ДОЛГУШИНА, Рисунки К. АРЦЕУЛОВА

ГЛАВА ПЕРВАЯ. СИГНАЛЫ С ЗАПАДА

В комнате нет никого.

Косой луч света врывается откуда-то сбоку сквозь двойную раму высоко поднятого над полом окна. Подвальный этаж.

Комната большая, но свободного пространства в ней мало. Кровать покрыта одеялом так, что край его безукоризненно параллелен полу. Окурки — в пепельнице.

Около кровати — высокая, почти до потолка этажерка, плотно забитая книгами. Потом — пять столов; один из них — слесарный, с инструментами. На другом — химия: пробирки, колбы, реактивы. Третий, в углу, занят коротковолновой установкой. Стена здесь покрыта «куэсэль-карточками», почти из всех стран земного шара.

Остальные столы, все пространство под ними и даже стены заняты странными электроаппаратами, батареями аккумуляторов, катушками и пучками разных проводов. Провода тянутся через комнату, ползут по стенам, выскальзывают наружу через маленькие дырочки в оконных рамах. Сплетения проводов напоминают паутину, и вся комната поэтому похожа на жилище какого-то гигантского паука.

Есть таинственные науки — френология, графология, хиромантия, которые будто бы позволяют узнать характер человека, его склонности, занятия по чертам лица, линиям ладони, почерку. Но ничто так не разоблачает человека, как его жилище.

Молчаливые, глухонемые предметы много и подробно рассказывают о своем хозяине, надо только уметь их понимать. И знают они больше, чем иной раз знает о себе сам хозяин.

Но тут, пожалуй, и Шерлок Холмс стал бы в тупик. Радист-коротковолновик — это несомненно. Ну, радиолюбитель — понятно. Можно легко допустить и слесарный стол. Но — химия?! А эти «зеленые насаждения» в микроскопических вазончиках на подоконнике и прорастающие семена на фильтровальной бумаге? А клеточки с какими-то насекомыми? Наконец, книги...

Книги путали больше всего. Коллекция старинных философских трактатов, монографии о чае и маркшейдерском искусстве, томы Гоголя, Пушкина, Шекспира. Ленина, Энгельса, новейшие исследования биологов, труды физиков...— кому могла принадлежать такая пестрая библиотека?!

*

Ровно в три часа, когда белесая полоса весеннего света, изломавшись на книжной этажерке, коснулась колб химического стола и внезапно растаяла, в комнате возникло движение.

На столе, который, очевидно, отчасти выполнял роль письменного, задребезжал телефон. Как только звонок прекратился, в ящичке, примыкающем к телефонному аппарату, послышалось едва слышное гуденье: работал механизм, вращались какие-то невидимые колесики. Телефонная трубка вдруг слегка поднялась на своих рогульках, и в ящичке раздался голос:

— Квартира инженера Тунгусова. Кто говорит?

Три секунды молчания. Потом этот же голос произнес:

— С вами говорит автомат, Тунгусова нет дома, он будет в пять часов. Скажите, кто его спрашивает?

Маленькая пауза.

— Что ему передать?

........

— Хорошо. Это все?

Трубка, щелкнув, легла на свое место.

*

В холодном вестибюле старого и нелепого дома ждали три человека с портфелями. Двое уныло курили, не решаясь сесть на пыльный подоконник, третий, высокий и модный, с квадратными плечами, уродливо торчащими из-под тяжелого меха воротника, непрестанно двигался перед ними.

— Видите ли, — рявкал он резким баритоном, — в таких случаях самое главное — определить: жулик или нет. Политическая задача! И, между нами, тут дело не в научном анализе. Наука — дело... канительное, часто спорное. Разные там школы, течения... А жулья развелось среди этих изобретателей, скажу я вам! И жулье не простое, подкованы они в своей области как следует! Даешь ему заключение экспертизы, а он вопит: «Ваши эксперты — профаны! Других давайте, которых я укажу!» Ну, и начинается канитель на несколько лет. Нет, нюх надо иметь, нюх! Уметь надо почувствовать жулика. Вот недавно случай с этим... как его... ну вот, к вам в институт приходил... «прибор для изучения солнечной радиации». Я его накрыл замечательно! Назначил демонстрацию в час, прихожу в двенадцать...

— То-то вы, товарищ Таранович, нас привели раньше времени, — догадался один из собеседников. — Это что же, метод у вас такой?

— Метод, дорогой мой, и ценнейший метод! Застать врасплох...

— Однако уже почти пять. Пойдемте, может быть, он уже прошел через тот ход.

Взяв портфели с подоконника, они спустились в подвальный этаж, прошли по темному коридору и остановились у комнаты инженера. Таранович нажал кнопку звонка, и на двери загорелась табличка: «Буду дома в пять».

В коридоре было тепло, и посетители решили ждать здесь. Таранович открыл рот, чтобы продолжить свой рассказ, как вдруг за закрытой дверью послышался телефонный звонок и голос. Слов разобрать было нельзя. Но ясно: в комнате кто-то был.

— Он... — прошептал Таранович, прислушиваясь. — Видите, что значит метод! Уже можно утверждать, что жулик...

В этот момент наверху хлопнула дверь, и из вестибюля в коридор быстро вошел инженер Тунгусов.

Он с удивлением остановился перед посетителями, доставая из кармана ключ.

— А, товарищ Таранович! Чем объяснить столь необычайную для вас аккуратность, такое внимание к изобретателю? — иронически спросил он.

— Простите, точность прежде всего: мы условились в пять, и вот — пожалуйста... —Таранович вынул часы.

Тунгусов открыл дверь, и все вошли.

— Ну, давайте знакомиться! — Инженер сказал это просто и даже как будто радушно, но совсем другое почувствовали посетители в его словах: «А ну-ка, любезные, предъявите-ка ваши полномочия... Имеете ли вы право входить сюда и отнимать у меня время?»

Таранович представил своих молчаливых спутников.

— Начальник главка заинтересовался вашим предложением, товарищ Тунгусов, и просил меня привлечь к делу представителей из института связи; вот товарищи Казелин и Ованесян. инженеры-слаботочники. Ну, я — из главка, как вы знаете...

— Так. Междуведомственная комиссия? — улыбнулся Тунгусов.

Ему было около тридцати лет. Посетители были значительно старше. Он только что кончил институт, стал аспирантом, готовился к научно-исследовательской деятельности. Они — люди, уже завоевавшие себе «положение». Он — изобретатель, от них зависела судьба его изобретения.

— Ну, присядьте, — Тунгусов усадил их на пружинный диван; трое как раз поместились на нем. — Минутку придется вам обождать.

Он подошел к своему письменному столу, нажал какую-то кнопку, что-то передвинул и застыл. И вот из ящичка у телефона скороговоркой затараторило:

— Квартира инженера Тунгусова. Кто говорит?

— Какая квартира! Мне нужен Швейкоопремонт...

Цок!..

— Квартира инженера Тунгусова. Кто говорит?

— Николай, это ты?

Тунгусов прильнул вдруг к аппарату, напряженно вслушиваясь, боясь пропустить хоть одно слово.

Тунгусов прильнул вдруг к аппарату, напряженно вслушиваясь, боясь пропустить хоть одно слово.

— С вами говорит автомат. Тунгусова нет дома, он будет в пять часов. Скажите, кто его спрашивает?

— Автомат? Странно. Я узнаю твой голос, Николай...

— Что ему передать?

— Странно, удивительно... Я приду сегодня, после пяти

— Хорошо. Это все?

— Неплохой у тебя автомат. Коля... Все!

Цок!..

Тунгусов медленно выпрямился. Кто это? Почему не назвал фамилию? Кто может так говорить с ним? Институтские товарищи знают об автомате, а этот не поверил.

И вот уже начали было копошиться где-то в мозгу воспоминания; слова неизвестного привели в движение сложнейший потаенный механизм мысли, неуловимые ассоциации, как зубцы часовых шестеренок, стали цепляться одна за другую. Но движение застыло.

Пока действовал автомат, трое на диване удивленно следили за происходящим с застывшими лицами.

— Замечательно! Вот это действительно удобная штука, — прорвался наконец толстый Ованесян. — Это тоже ваше произведение?

Казелин задал несколько технических вопросов. Он, конечно, сразу понял принцип аппарата, интересны были детали конструкции.

— Неплохой метод, — заключил он, иронически глядя прищуренным глазом на восхищенного Тарановича.

— Это — автоматический секретарь, — говорил Тунгусов. — Обыкновенная магнитная звукозапись. Такие игрушки у нас теперь могут придумывать и делать двенадцатилетние пионеры на своих технических станциях. Просто и, как видите, очень удобно... Однако приступим к делу. Итак, повторю коротко то, что я писал в своем заявлении в главк и наркомат. Я предлагаю заменить современный проводной телефон радиотелефоном на ультракоротких волнах. Прежде всего — нужно ли это? Разберемся. Вот товарищ Казелин, очевидно, хорошо знает телефонное хозяйство и скажет нам сейчас, во что и во сколько оно обходится Советскому государству...

В дверь постучали. Тунгусов открыл. На пороге стоял рослый, черноволосый и синеглазый молодой человек в военной шинели. Секунду изобретатель смотрел на него.

И вот распахнулись горячие дружеские объятия, перед которыми на момент стушевалась «междуведомственная комиссия» на диване.

— Федька! Федька, черт!..

— Узнал! Автомат паршивый...

— Это ты звонил? Я почувствовал, да не поверил. Очень уж ты основательно исчез. Ведь, кажется, семь лет? Ну, ты как, надолго?

— Пока — насовсем. Да ты занят сейчас?

— Да, да, занят. Ты раздевайся, вешай шинель, садись на стул и сиди. Говорить будем потом. Мы скоро кончим.

В какой-то неуловимый миг, стоя у порога перед раскрытой дверью, человек, охваченный радостью, вдруг забыл обо всем и раскрыл объятия дружеской нежности. Радость эта властно поднялась в нем, захватила, отразилась в чертах лица, в мгновенной слабости век.

Теперь снова перед этой комиссией, отгоняя вспыхнувшие воспоминания, с трудом возвращался он к деловому разговору и уже сам спешил ответить на вопрос, который задал Казелину.

— Телефонная сеть — это ценные цветные металлы: медь, свинец, олово. Каждый год Москва зарывает в землю несколько десятков тонн их. Пока зарыто 4500 тонн меди, 9000 тонн свинца. Часть металла уже истлела — съедена коррозией. Армия монтеров, каменщиков и землекопов, обслуживающая это погребение металла, насчитывает 10 тысяч человек. Стоимость всего московского телефонного хозяйства достигает 270 миллионов рублей. Если мы заменим наш проводной телефон ультракоротковолновым, тогда не только прекратится ежегодная трата металла, но государство сразу получит весь металл, зарытый в течение последних десятилетий. Это — почти 13500 тонн меди и свинца.

— Есть о чем подумать, — произнес Ованесян. Таранович усердно вычислял что-то в записной книжке, бормоча: «Позвольте, позвольте...» Казелин, настороженно слушая, курил.

— Современный телефон — уже архаизм. Значение телефона в нашей жизни переросло его технику. Через два-три года у нас квартира без телефона будет просто недопустима. Вы представляете, каким громоздким станет тогда наше подземное хозяйство, если каждый аппарат должен быть связан с районной станцией особым проводом? Это ли передовая техника связи? Техника должна двигаться вперед, меняться, развиваться, иначе она начинает тянуть назад, становится фактором регресса. Связь на ультракоротких волнах, радиосвязь, поднимает технику телефона на новую, высшую ступень. Подземное хозяйство ликвидируется. Никаких проводов и кабелей! Освобождается армия людей для более производительного труда, чем ремонт этих линий и завалившихся шамотных коробок в подворотнях. Чтобы обзавестись телефоном, нужно только пойти в магазин, купить готовый приемно-передающий аппарат и получить в телефонном управлении волну, которая и будет вашим абонентским номером. Теперь второй вопрос: возможен ли такой переход на радиотелефон? Вот тут-то и зарыта собака! Современная радиотехника не видит этой возможности.

— Естественно, — пробурчал Казелин. Тунгусов на секунду замолчал. Все почувствовали в этой паузе угрозу атаки.

— Естественно... для капиталистической техники, товарищ Казелин! В Нью-Йорке такая замена вызвала бы катастрофу, банкротство десятка фирм, появление новых тысяч безработных, которые вышли бы из-под земли вместе с металлом. Поэтому капиталистические компании и препятствуют часто развитию и совершенствованию техники. Для нас, для советской техники, это совсем не «естественно»!..

«Вопрос об ультракоротковолновом телефоне технически мною решен. Вот уже шесть месяцев мои заявки с подробными расчетами, чертежами и описаниями блуждают по вашим лабораториям и экспертам! Я получил восемь отзывов, в которых меня стараются убедить в том, что... — Он развернул пачку отзывов и прочел: — «Современная радиотехника не располагает удовлетворительными для данного применения методами стабилизации таких коротких волн... Способ стабилизации, предлагаемый автором, неприемлем с точки зрения современной теории радиотехники». Вот! А между тем ультракоротковолновый телефон вопреки вашей «современной теории» уже существует и действует.

Тунгусов выдвинул на середину стола небольшую установку.

— Вот один аппарат. Кроме него, в Москве есть еще два таких же. Я установил их у своих товарищей коротковолновиков. С любым из них вы можете сейчас связаться. Для этого нужно только настроить аппарат вот по этому диску. Видите, тут включается передающая часть и идут сигналы вызова на волне, фиксированной для моего корреспондента. На этой волне и идет разговор. Закончив, я кладу трубку, и мой диск возвращается сам в исходное положение, восстанавливая постоянную настройку. Ну, пожалуйте, попробуйте. Вот их волны: 1,560 метра — это товарищ Ныркин, он живет у заставы Ильича, отсюда расстояние около 5 километров; 1,561 — товарищ Френкель, живет в поселке «Сокол», 9 километров. Оба должны быть дома: я их предупредил.

— Вот это интересно! — вскочил Таранович. — Разрешите мне...

Они подошли к аппарату. Тунгусов включил репродуктор, чтобы разговор был слышен всем. Таранович установил диск и сиял трубку. Низкий рокот посыпался из репродуктора.

— Помехи? — буркнул Казелин.

— Помех нет на этом диапазоне. Это вызов. Как только...

— Слушаю, — прервал его голос из репродуктора, и рокот стих.

— Товарищ Ныркин?

— Да, я. Кто говорит?

— Это от Тунгусова. Тут комиссия из Главэспрома знакомится с установкой. Хорошо слышно?

— Прекрасно. Очень рад, что вы взялись за это дело. Давно пора!

Потом вызвали Френкеля, потом Френкель вызывал и говорил с Казелиным.

Федор восхищенно улыбался другу, внимательно следя за происходящим. Тунгусов взял со стола портфель и, незаметно поманив Ованесяна. вышел с ним в коридор. Через минуту он вернулся один. Начали рассматривать детали установки.

Вдруг послышался сигнал вызова. Тунгусов взял трубку, и рупор тотчас заговорил:

— Алло, дайте Тарановича... Это вы, Таранович? Говорит Ованесян. Я сейчас в вестибюле, выхожу на улицу...

Послышался визг, и хлопнула тяжелая парадная дверь. В комнату ворвались через репродуктор шумы улицы, неясные разговоры прохожих, гудки автомобилей.

— Позвольте, что это значит? — недоуменно пробасил Таранович в микрофон. Репродуктор ответил:

— Ничего особенного не значит... Я пошел за папиросами. Я в Нащокинском переулке. Вот теперь выхожу в какой-то другой... Сейчас выйду на Кропоткинскую. Вам не нужно папирос, Таранович? Могу захватить...

— Ч-черт возьми!.. — Глаза Тарановича расширились от удивления. — Вы что же, всю установку с собой несете?

— Никакой установки, все в портфеле... Постойте... — Из рупора послышался шепот: — Неудобно... Публика на меня смотрит, как на сумасшедшего. Идет, сам с собой разговаривает... Дайте «Дели»... Одну...

— Ованесян! Возьмите и мне, — крикнул Таранович.

— Купите и мне папирос! — крикнул в трубку Таранович...

— Дайте две, пожалуй...

— «Рион», мне «Рион»! Я этих не курю!

— Чего кричите? И так слышу... Нет, я это не вам, гражданка. Дайте лучше «Рион»... Никто вас не морочит, это меня морочат...

— Чего кричите? И так слышу... Нет, я это не вам, гражданка. Дайте лучше "Рион"...

В комнате все хохотали.

— Ну, вот что, товарищ, — сказал Тунгусов, когда восторженный Ованесян вернулся. — Сейчас я должен сесть за свой коротковолновый передатчик, меня ждут в эфире, наша беседа кончается. Вы видели установку в действии, надеюсь, убедились, что ничего вздорного, ничего фантастического в ней нет. Все расчеты, все материалы имеются у вас. Я сделал все, что мог, дальнейшее зависит от вас.

Гости одевались. Таранович гремел, не давая Ованесяну выразить свой восторг:

— Увидеть своими глазами — это самое главное. Теперь ваше дело в шляпе, что называется. Сомнений никаких не может быть. Завтра же я напишу докладную записку начальнику главка. В общем, можете не беспокоиться: мы сделаем все, чтобы реализовать ваше предложение.

Тунгусов стоял у порога, смотрел, улыбаясь, на Федора и молчал.

Из глубины сознания перед ним поднимались картины далекого прошлого, какими-то таинственными нитями связанные с появлением Федора.

...Сидит он, двенадцатилетний босоногий парнишка, в родной своей избе около окошка и плетет из конского волоса леску: завтра с ребятами в Волге рыбу ловить. Сидит и мать, старая, усталая женщина, все молчит и думает тяжело. Он знает: думает о Никифоре, старшем брате, который в Москве на заводе работает. Уже два месяца нет вестей от него, а он — кормилец. Вот и вся семья, больше нет никого. Что с ним? Как жить?

Босоногий решает просто: завтра наловить побольше, часть обменять на хлеб, вот и все...

Солнце уходит за лес, за излучину Волги. Вот уже и волоса не видно в руках.

И вдруг поднимается мать, с улыбкой радости смотрит на дверь, протягивает руки...

— Никифор!..

Бросается вперед и, обняв пустоту, падает на пол.

Только через три дня очнулась мать, убежденно говорила:

— Умер наш Никифор. Колюшка... Собирайся, иди в Москву... Верст сто до нее, в десять дней дойдешь. Возьми адрес, найди завод, может, примут... Скажи, брат, мол...

И вот — дорога. Он ушел перед рассветом, просто, как ходил на рыбалку, только за плечами появилась котомка. Неведомая Москва в сознании не оформлялась никак, и родная деревенька совсем не представлялась покидаемой навсегда. Разве мог кто-нибудь знать тогда, что не пройдет и двух десятков лет и... — не только деревенька эта встанет и уйдет на другое место, но и самое место ее станет дном нового «моря», а над выгонами, где пас Николка коров, пойдут пароходы по новому, величайшему из водных путей, созданных человеком... Нет, никто не мог этого знать тогда!

Тихие лесные проселки вывели на изрытое временем шоссе. Солнце поднималось слева, и парнишка повернул на полдень. Целый день, то скрываясь за поворотом и в оврагах, то снова появляясь вдали, маячила далеко впереди него фигурка с такой же котомкой за плечами.

Небольшие речушки пересекали дорогу, иногда бежали рядом. Николай из каждой речки пил воду, присаживался на берегу и отдыхал. Деревни по пути он проходил быстро, стараясь не привлекать внимания собак и ребят. К вечеру выбрал место для ночлега у подходящего омутка, быстро наладил удочку, наловил в ольховнике мух, — и к заходу солнца уже шевелилось в котомке несколько жирных подъязков.

Развел костер, поджарил рыбу на прутике. Все это было обыкновенно, как дома, и никаких особых переживаний не вызывало.

На другой день, когда сошел утренний туман, снова замелькала впереди, на таком же расстоянии, вчерашняя котомка. После полудня стало жарко, и котомка показалась уже ближе. Николай видел, что путник впереди замедляет шаги. И вот, перед вечером, внезапно выйдя за поворот, увидел он такого же, как сам, парнишку, только черномазого, сидящего на траве, в стороне от дороги. Он был бледен, и оттого запыленное лицо его казалось еще грязнее, а большие синие глаза с черными ресницами, смотревшие на Николая, светились, как озерки сквозь лесную чащу. Николай хотел пройти мимо.

— Далеко ли? — окликнул тот.

Так произошла их первая встреча.

В те годы затихал постепенно вихрь, поднятый гражданской войной на огромной части земного шара. Вихрь этот сорвал, как песчинки, со своих мест людей, закрутил их в пространстве; одних вымел совсем за пределы страны, как шелуху, как сор, никому не нужный, других поднял ввысь, спутал, рассыпал кого куда... Годы потом люди искали друг друга.

Выбросила и Федора в деревню голодная Красная Пресня. Теперь он возвращался назад в Москву, к родным кварталам. А Николай шел вперед, к неизвестному будущему. Так совпали их пути. Они пошли вместе.

В пути, в непривычной обстановке, городской парнишка растерялся. Он голодал, слабел; осторожные, насупившиеся деревни провожали его хмуро и не давали ничего. Может быть, так и заснул бы он, обессиленный, навсегда у дороги, если бы не накормил его Николай жареными на прутике подъязками.

Много ли надо такому человеческому зверенышу? С каким восторгом уже к вечеру он следил, как Николай сквозь прибрежные заросли ловко выуживал блестящих рыбешек, потом сам покорно и внимательно повторял его движения, закидывая удочку и подсекая рыбу в нужный момент, учился выбирать и укладывать ветви для защиты на ночь от росы и дождя...

А Николай слушал с широко раскрытыми глазами рассказы Федора о трамваях, которые без всяких лошадей возят человек по сто сразу, о каменных домах, — куда выше вот такой ели, — из которых рабочие выгнали совсем хозяев-богачей и теперь сами живут там, и за водой ходить не надо — сама течет наверх по трубам, и лампы — без керосина, и зажигаются без спичек...

— Какая жизнь!., — волновался Николай, чувствуя теперь, что идет к ней, шагает куда-то вверх, к новому.

Острия труб показались на горизонте и стали расти все выше, выше — в небо; казалось, не будет конца этому росту. Где начался город, Николай так и не понял.

В Москве поднималась великая стройка. По главной магистрали, через Мясницкую, пошли первые, после перерыва, трамваи. Леса, упершись в тротуары тяжелыми своими ногами, карабкались на стены фасадов, изуродованных мелкими оспинами пуль и язвами снарядов. На прохожих капала краска, падала штукатурка... Голодная Москва по окраинам, на больших кооперативных огородах, ковыряла из-под взрытой земли картошку, оставшуюся после уборки.

Шел двадцать первый год.

Столица встретила Николая так же сурово, как деревенская природа — Федора. Сумасшедшими голосами рявкали на него неожиданно автомобили, гикали ломовики, вырастали вдруг совсем близко, грозя раздавить, сказочные волосатые битюги, невыносимо гремели перевозимые рельсы... От этого всего Николай шарахался в испуге; где уж тут было разглядеть вершины, навалившихся на него домов и пролетавшие мимо трамваи... И, может быть, так и погиб бы Николай в этом городском хаосе под какими-нибудь колесами, если бы не маячила перед ним котомка Федора, который спокойно провел его в тихие переулки Красной Пресни.

Так начиналась жизнь...

В детской колонии, в Сокольниках, еще больше сблизились они, а выйдя из колонии, стали каждый на свои рельсы: Николай — в электротехнический техникум, Федор — в авиастроительный.

Быстро пробежала вереница лет.

Федор уехал на юг, на военный авиазавод, когда Николай, с невероятным напряжением, лобовой атакой брал одну за другой твердыни науки и, захлебываясь, впитывал в себя все, что давала ему культура великого города.

Они попрощались в студенческой столовке, торопясь вернуться к своим делам, просто, как будто расставаясь до завтра. Переписываться в эти годы было некогда.

Теперь это завтра наступило.

Воспоминания, как пульс тока высокой частоты, мгновенно пронеслись в мозгу Николая. И уже снова он готов был броситься к другу, когда тот, продолжая восхищенно улыбаться, сказал:

— Ну, молодец... Здорово ты их... Вижу, что ты за эти годы далеко шагнул, на большую дорогу вышел!

И вот закипела беседа, горячая и страстная, редкая для молчаливого, сдержанного Николая. Как будто ждал он все эти годы, чтобы только ему, единственному другу, отдать избыток накопившихся мыслей, радостей и досад.

Сигнал радиотелефона перебил его. Послышался голос Ныркина:

— Комиссия там еще?

— Нет, что вы, ушла.

— Что же с вами, почему вас нет в эфире?

Тунгусов поспешно вынул часы и схватился за голову.

— Черт возьми!.. Прозевал... Целых пять минут! Сейчас выйду, Ныркин А что там, зовут?

— Немец какой-то цекулит.

— Немец!.. — Тунгусов бросился к передатчику. — Федя, садись на диван, этот стул скрипит... и молчи. Нужна полная тишина. — Он вынул большую тетрадь для записи принятых сообщений, надел наушники, включил ток, стал настраиваться.

*

Чудные дела творятся в мире!

Вот поднимается над землей ночь. Из глубоких оврагов, из самых густых лесных чащ и звериных нор, а в городе — из-за решеток подвалов и разных подземных сооружений выползает мягкая тьма, растет, набухает. Вот уже заполняет она леса и долины и высится дальше, к небу, чтобы поглотить ненавистные звезды, а в городе бросается свирепо со всех сторон на дразнящие пятна фонарей и резкие полосы фар.

Глубокой ночью приходит тишина. Сон обнимает жизнь, и, кажется, нет ничего, кроме знакомых вздохов и сонных движений этой засыпающей жизни.

Но... нет никакого покоя...

Куда только ни проникает, за что только ни берется, какие только тайны ни раскрывает в мире человек!

Вот вывел на крышу через окно проволоку от небольшого ящичка, другую от этого же ящичка припаял к водопроводной трубе, — та пошла в землю. И заструились по этому пути сверху, вниз какие-то шустрые, убегающие токи; в ящичке вдруг усилились они, преодолевая хитроумные сети тонких проводов, и — попались: в поисках выхода стали биться в чуткие мембраны телефонных наушников. Тут выдали они себя, превратились в звуки, и человек стал подслушивать их трепетное движение.

Так открылся человеку новый мир, другая сфера его жизни, которую никогда не мог бы он ни увидеть, ни ощутить, ни услышать, если бы гением своего ума не догадался о ее существовании и не приспособил себе новые хитроумные уши из металла и черной блестящей пластмассы. И вот оказалось: нас обступает беспредельный океан эфира, пронизывающий все на свете, живое и мертвое. Весь движется и содрогается он непонятными электрическими спазмами — то ровного своего дыхания, то каких-то катастрофических бурь, циклонов и взрывов. Они проносятся сквозь леса, горы, бетонные стены домов, сквозь человека, разрезают и секут его на части силовыми линиями своих волн. Но ничего этого не чувствует человек. И кто знает, что было бы с ним, да и со всем, что существует вокруг него, если бы вдруг не стало этого океана, этих электрических бурь и спазм, в которых зародились и прошли всю свою историю люди, растения, камни... Нет, нет покоя в мире! И нет предела пытливости человека: вечно ищет, вечно будет он искать, открывать новые миры, разгадывать новые обступившие его бесчисленные тайны.

...Немало лет прошло уже с тех пор, как радиолюбитель Тунгусов, соорудив свою коротковолновую установку, впервые услышал шипение эфира. И каждый раз потом, надев наушники с мертвыми еще мембранами телефона, он испытывал волнующее ощущение человека, готового сделать прыжок, взмах руками и взвиться в воздух, — как бывает во сне.

Легкий поворот ручки — и вот мягким, задушенным щелчком, будто нажали выпуклое дно картонной коробки, внезапно распахивается окно в эфир, и оживают мембраны телефонных трубок, прижатых к ушам, веселый птичий щебет разноголосыми трелями и свистами поражает слух. Это стрекочут и поют точки и тире, посылаемые в пространство бесчисленными коротковолновыми радиостанциями.

Дальше вращается ручка настройки. За эбонитовой стенкой приемника в это время медленно скользят одна около другой тонкие металлические пластинки. И все. Больше ничто не меняется там. Но даже неуловимого на глаз движения достаточно, чтобы уже изменилась какая-то электрическая «настроенность» приемника и хлынули в него на смену первым другие волны, другие станции, другие голоса. Несутся обрывки парижских фокстротов, мелькают слащавые баритоны немецких дикторов и торжественно бьют часы Вестминстерского аббатства... Сухими тресками и диким шипением иногда налетают шквалы атмосферных разрядов и электрических бурь. А за всем этим спокойно шипит, как океанский прибой, эфир.

Годы упорной работы сделали Тунгусова искуснейшим «сыном эфира». Редкий конкурент мог поспорить с ним в скорости приема, в определении смысла едва слышных сигналов, тонущих в глубоком фединге или в шуме помех. Его уверенный, ровный речитатив точек-тире хорошо знали многочисленные «омы» — любители всех континентов. Немало ценных услуг оказал он нашим полярникам и далеким экспедициям, вылавливая трудные, искаженные обрывки хриплых сигналов в тресках северных сияний и громах магнитных бурь.

Регулярно, через день, точно в 21.10 по московскому времени он выходил в эфир, посылая первые вызовы: «CQ» — «всем!» На международном языке коротковолновиков-любителей это значит: «Я готов. Кто хочет говорить со мной?» Потом он сообщал свои позывные и переходил на прием. Осторожно и плавно меняя настройку, прослушивал весь диапазон коротких волн, отведенный любителям международными конвенциями. Ему отвечали. Он выбирал собеседника и снова включал передатчик. Так завязывались в эфире знакомства, назначались «свидания», налаживались «QSO» и «трафики» — короткие и продолжительные регулярные связи, ставились рекорды «DX»-ов — сверхдальних связей. Каждое новое знакомство заканчивалось просьбой «pseQSL». Это означает: «Пришлите, пожалуйста, вашу карточку, подтверждающую прием». И вот вся стена около его установки покрывалась этими своеобразными «квитанциями», красочными свидетельствами «де-иксов», присланными по почте из Чили, Уругвая, Либерии, Марокко, Гаити, с Филиппин, Гебридов, Новой Зеландии и других, наиболее отдаленных закоулков земного шара. На них были изображены пальмы, сфинксы, пирамиды, собачки с наушниками, иногда фото самих любителей. А те получали от Тунгусова, имя которого на радиожаргоне обозначало не столько человека, сколько географическую точку Москвы, советские «QSL», карточки с изображенным на них мавзолеем Ленина.

Международными правилами запрещены «частные» разговоры между любителями, можно говорить только о технике передачи, о слышимости, о конструкции установки и т. д. И во всех капиталистических странах существуют специальные полицейские радиослужбы, следящие за порядком в эфире. Но как удержаться от лишних слов, как не намекнуть «о жизни», когда говоришь с советским «омом»?

В последние недели был особенно настойчив какой-то немец, судя по всему, тоже опытный коротковолновик. Он экспериментировал с антенной и очень корректно, без всяких «лишних» слов, просил поддерживать регулярную связь до конца опытов. Все это было бы вполне нормально, если бы Тунгусов тонким чутьем старого «волка» эфира не заметил с самого начала некоторых странных особенностей. Немец избегал давать свои позывные. Вначале он вынужден был их все же сообщать, но делал это не по принятой форме, а только один раз, как-то мельком, в конце вызова. Потом, когда он заметил, что Тунгусов уже узнает его «це-ку» по «почерку», по манере работы на ключе, он и вовсе устранил позывные, начиная новый разговор так, как будто он продолжает только что прерванный. Тунгусов понял, что его партнер — «unlis», нелегальщик.

Догадка эта подтвердилась: по меняющемуся иногда тону сигналов, по нерегулярности работы немца Тунгусов увидел, что тот пользуется разными передатчиками и что, по всей вероятности, эксперименты с антенной выдуманы.

Что все это значило?

Он решил ждать и наблюдать, продолжая поддерживать связь и аккуратно соблюдая эфирные традиции.

Последний разговор еще более заинтриговал его и даже заставил нарушить обычное хладнокровие. Немец передал:

«Я рад, что вы хорошо поняли смысл моей работы с антенной. Следующий раз сообщу новую схему. Она представляет интерес для вас».

Слово «антенна» было передано как-то игриво, нарочито неровно. Немец явно давал понять, что оно в кавычках, — значит, это маскировка, которая должна быть ясна Тунгусову. Последняя фраза, наоборот, отличалась подчеркнутой твердостью, значительностью точек и тире. Очевидно, дело было серьезное. Он ответил:

— Rok! (Все понял. Жду.)

«Враг или друг? — думал Николай. —  Шпионская провокация или нечто совсем другое? Если первое — надо быть осторожным, может быть, они фиксируют мои ответы... Пусть, пусть попробуют, черта с два выудят что-нибудь. Не на такого напали... Но, если друг? Он подвергается страшной опасности: фашисты необычайно строго следят за своими любителями. Значит, рискует не зря...»

Николай с нетерпением ждал обещанного сообщения. Вот почему так поспешно бросился он к аппарату, когда предупрежденный им Ныркин сообщил, что немец «цекулит», т. е. повторяет вызов «CQ».

Плавно повернув диск настройки, он быстро нашел в беспорядочном щебете эфира знакомые, слегка замедленные к концу сигналы. Он ответил на вызов. Немец передал:

«nw QSK 40 mins».

Это означало: «Теперь прекратите связь, я вас вызову ровно через 40 минут...»

Тунгусов с досадой закусил губу, выключил ток и сбросил наушники. Слово «теперь» говорило о том, что его опоздание было причиной каких-то затруднений. Ему стало стыдно: впервые за эти годы он допустил такую неточность в любительской работе! Мысль о Федоре, однако, успокоила его: хорошо, что именно Федор был причиной его оплошности; так проверилась дружба.

— Ну, давай опять говорить, — сказал он, — у меня сорок минут, потом снова сяду за передатчик. Теперь ты о себе расскажи: что делаешь, чем живешь...

— Нет, постой, постой, Николай! Обо мне неинтересно. Я — авиамеханик, специализировался на пропеллерах, сейчас налаживаю их производство на заводе здесь, в Москве. Вот и все. У тебя, я вижу, жизнь интереснее. Но смотрю я на все это твое барахло — и ничего не понимаю. Чем ты, собственно, занимаешься? Ты женился, что ли? Цветочки какие-то завел...

Николай расхохотался.

— Нет, Федя, жениться мне некогда. Жизнь у меня сейчас больно ключевая, бурлит и пенится! Разбросался я, правда, здорово: тут и цветочки, и химия, и математика, и электричество... Но это не зря! В наше время, Федя, если хочешь сделать что-нибудь крупное в науке, в технике, нужно черт знает, как много знать. Широкий горизонт надо иметь перед собой, многое видеть. Только тогда можно правильно обобщать явления. Я за эти годы, знаешь, сколько книг изжевал?! Как только лезет все в мою мужицкую голову! А у меня задача — исключительная! Если решу ее, думаю, великое дело сделаю. Никому еще не говорил о ней, но тебе скажу. Ты в электричестве, в радиотехнике понимаешь что-нибудь?

— Мало, Коля.

— Вот именно, что мало. Мы живем в век электричества, встречаемся с ним на каждом шагу. Сейчас у нас каждый должен хорошо разбираться в электрических явлениях, особенно те, кто имеет отношение к науке или технике. Двигаться вперед без этого стало невозможно. Автоматика, целиком основанная на электричестве, дает необычайную силу современному эксперименту в любой отрасли науки — от физики до биологии и даже психологии. Производственный процесс, основанный на верности человеческого глаза, руки, слуха, любого чувства, доживает последние дни. При современных скоростях, точностях, температурах и т. д. наши уши и глаза — плохие помощники, а заменить их, Феденька, может только электричество. Вот посмотрим, как ты со своими пропеллерами справишься без электричества!

— Да постой, конечно же, не без электричества!.. Ведь не впервые производство налаживаем. Думаешь, плохие пропеллеры у наших самолетов?

— Хорошие! Да ты пойми, что нам теперь их нужно тысячи, а мы на вашем электрифицированном производстве их делаем руками, как уникумы. Массовое производство уникумов. Не умеем с электричеством обращаться. А нужно, знаешь, как? Чтобы пустил в машину бревно и металл, а с другого конца чтобы выскочили готовые пропеллеры, и все — высшего качества. Думаешь, нельзя? — Федор весело смеялся. — А зачем же тогда фотоэлементы, электронные усилители, чувствительные реле и прочая техника, заменяющая человеческие органы чувств, нервы и мускулы?! С электричеством, брат, все можно! Ну, ладно, теперь слушай о моей таинственной задаче.

«Задумал я построить такой аппарат, генератор, который мог бы излучать совершенно новые, недоступные еще нашей технике лучи. Видишь ли, современная радиотехника может создавать электромагнитные волны, заставляя ток очень быстро менять свое направление в проводе, например в антенне. Если эти колебания тока происходят триста тысяч раз в секунду, то от антенны идут обыкновенные длинные радиоволны. Если скорость колебаний увеличить до трех миллионов раз в секунду, пойдут короткие волны, которые уже обладают новыми свойствами, совсем иначе распространяются. Они, как видишь, позволяют, имея вот такую, как у меня, небольшую установку, связываться с любой страной на земном шаре. А ведь этот мой передатчик потребляет энергии не больше, чем электрическая лампочка!

«Если еще повышать частоту тока, получим так называемые ультракороткие волны. Ты, конечно, слышал, что они обладают уже совершенно замечательными свойствами: могут убивать животные организмы, лечить болезни, ускорять развитие растений, плавить металлы и т. д.

— Выходит, что чем короче волна, тем шире ее возможности?

— Правильно, Федя. Чем короче волны, тем они могущественнее, но тем труднее их получить. Наши возможности в этом отношении кончаются на миллиметровых волнах. Что дальше? Какие еще силы таит в себе спектр лучистой энергии? Мы знаем только некоторые участки этого спектра — свет, ультрафиолетовые лучи, рентгеновые, лучи радия, космические. Это все электромагнитные волны! Но в этом спектре есть «белые пятна». Вот я и решил атаковать одно из них. Хочу получить микроволны.

— Действительно, интересно! Но что же это будет, Коля?

— Не знаю, Федя. Тут можно пока только фантазировать.

— В каком же положении у тебя дело?

Тунгусов молча смотрел на друга несколько секунд. Потом решительно встал, подошел к одному из столов и осторожно сбросил чехол с какого-то сооружения.

— Вот он, генератор неведомых чудес, — тихо сказал он. Федор изумленно раскрыл глаза.

— Вот он, генератор неведомых чудес, — тихо сказал он.

— Уже? Готов?

— Нет, еще нескольких деталей не хватает. Но скоро будет готов.

Это было странное соединение химии и радиотехники. Десятки микроскопических пробирок, колбочек, трубок и пластинок из разных металлов мешались с проводами, катушками, экранами и электронными трубками всевозможных форм и размеров.

— Видишь, мне на помощь пришла химия. Дело в том, что каждая химическая реакция сопровождается определенным излучением... Но постой, — он посмотрел на часы, — осталось две минуты, больше нельзя... Замри опять, Федя.

Он снова бросился в короткие волны эфира. Два раза плавно обошел весь любительский диапазон, не встретив знакомых сигналов. На третий — поймал немца. По тону сигналов было видно, что тот работает уже на другом передатчике. Ясно: немец меняет аппараты и районы, чтобы сбить с толку фашистскую радиополицию и не дать ей возможности проследить разговор.

Связь была поспешной и лаконичной. Немец передал:

«Даю схему моей антенны: LMRWWAT. Разберите непременно и сообщите, тогда передам работу по схеме. Повторите буквы».

Затем собеседник исчез, не сказав больше ничего.

Минут пять Тунгусов сидел перед таинственными буквами, стараясь разгадать их смысл. Потом он написал отдельно на клочке бумаги «LMRWWAT» и подошел к Федору.

— Вот, Федя, новая и, очевидно, очень важная задача. Это шифр. Вернее, это ключ к шифру какого-то важного сообщения, которое будет получено, как только мы разберем ключ.

Федор долго смотрел на буквы.

— Ничего не понимаю, — сказал он наконец.

— Я тоже, — задумчиво добавил Тунгусов.

(Продолжение следует)