Генератор чудес | ТМ 1939-02

Научно-фантастический роман ЮРИЯ ДОЛГУШИНА, Рисунки К. АРЦЕУЛОВА

СОДЕРЖАНИЕ ПЕРВОЙ ГЛАВЫ (см.«Техника-молодежи», № 1, 1939 г.).

Молодой советский инженер-радист и изобретатель Николай Арсентьевич Тунгусов после долгой разлуки встречается со своим другом детства Федором Решетковым. Тунгусов открывает другу свою тайну. Он нашел способ генерации электромагнитных волн такой высокой частоты, какая до сих пор была недоступна технике. Какими свойствами будут обладать микроволны, неизвестно. Он показывает Федору уже почти готовый генератор. Беседа прерывается, ибо наступает время, когда Тунгусов должен сесть за передатчик. Он связывается с немецким радиолюбителем, который передает ему схему новой антенны «LMRWWAT». По некоторым намекам Тунгусов догадывается, что это — ключ к шифру какого-то важного сообщения, которое собирается сделать немец. Но что означают эти буквы?..

ГЛАВА ВТОРАЯ. ОСОБНЯК НА ОРДЫНКЕ

Могучая весенняя гроза бушевала к востоку от столицы. Черный купол ночного неба, содрогаясь под исступленными ударами какого-то невидимого гиганта, грохотал и качался. Тонкие трещины змеились от ударов. Сквозь них стремительно бросался к земле едкий голубой свет. Ливень опускался на землю непрерывными мерцающими струями.

В такие ночи, ослепленные блеском молний, птицы вылетают из гнезд и теряются во мраке. В такие грозы лопаются надвое крепкие стволы многолетних дубов. Но редко бывают такие сильные грозы в наших северных широтах...

По гладкому, как стол, асфальту шоссе Энтузиастов мчался блестящий, омытый потоками лимузин, протягивая вперед щупальца своих фар. Асфальт шипел под колесами, бросался случайными камешками и брызгами разбиваемых вдребезги луж. Дождь бил по верху слитным гулом барабана. «Дворник» был выключен: переднее стекло омывалось сплошным встречным потоком.

Белая стрелка спидометра, медленно отклоняясь вправо, остановилась около цифры «60». Такая скорость в этих условиях становилась опасной. Какое несчастье, какое неотложное дело заставило людей броситься из города в такую бурную ночь?

Рядом с шофером, напряженно и неподвижно устремившим взгляд на выпуклую поверхность шоссе, сидел человек лет пятидесяти в легком пальто, с обнаженной головой. Пряди седеющих волос то и дело спадали на лоб, и он поминутно убирал их назад сдержанным движением руки. Движение это заканчивалось приглаживанием бороды и выражало возбуждение. Оно отражалось и в глазах — ясных, серых, энергичных, делающих лицо человека необычайно красивым.

Больше никого в автомобиле не было.

Да, профессор был возбужден. Он быстро ловил глазами каждую новую вспышку молнии, потом ждал удара грома, смотрел на часы.

— Все впереди, Слава, километров десять-пятнадцать, не больше...

Он поднес руку с часами к лампочке шофера.

— Видишь, пятьдесят восемь минут от заставы, скажем, час... Тогда было тридцать километров. А мы прошли...

— Сорок шесть, — сказал шофер.

— Так... В общем, расстояние сократилось приблизительно вдвое. При той же скорости мы нагоним ее еще через час! Это будет поздно, Слава... Все кончится, — произнес он огорченно.

Шофер едва сдерживал улыбку, чувствуя, с каким вожделением профессор вглядывается в спидометр. Он слегка прибавил газ. Стрелка дрогнула вправо.

— Вот, вот, давай еще, — довольно забормотал профессор, откидываясь на спинку сиденья.

Это был предел допустимого. На гладком задорном лице молодого шофера появились тени еще более напряженного внимания. Пальцы впились в баранку руля. Осязание обострилось настолько. что, казалось, подошвы ботинок ощущают теплые поверхности педалей. Всякое неточное движение руля или тормоза могло окончиться катастрофой...

Вдруг ослепительная вспышка света и грохот поглотили лучи фонарей, смахнули тьму. Далеко впереди стали видны, как днем, шоссе, канавы, телеграфные столбы, лес... Молния впилась в высокую березу у дороги, метрах в ста от машины, и секунду, пульсируя, билась над своей жертвой.

Вдруг ослепительная вспышка света смахнула тьму.

Профессор, вне себя от восторга, весь устремившись вперед и дергая шофера за полу пиджака, выкрикивал сквозь грохот грома нечленораздельные междометия:

— О-о-й! Во-о-о! Смотри, смотри, Славка! Ах, ты! Черт возьми! Видал?!

Автоматически, помимо сознания, мускулы шофера, как взведенные курки, ожидающие легкого нажима, сделали свое дело почти в самый момент удара. Опасность миновала, машина пошла тише.

Молнии грохотали теперь по сторонам и где-то позади. Дождь продолжал лить. Профессор взъерошил волосы, откинулся назад так, что борода его торчала почти вверх, и закрыл глаза с видом человека, удачно совершившего сложную, утомительную операцию.

— Теперь тише, Слава. Так держать. —  сказал он. — Ну, повезло нам сегодня. Это же редчайший случай: поймать такой разряд, можно сказать, в двух шагах! Чувствуешь, какой воздух? Это озон... Ах, хорошо!.. Дыши. Слава, пользуйся случаем.

Всякий раз, когда старый, красиво обрамленный резной ореховой оправой анероид обнаруживал резкое понижение атмосферного давления и на горизонте показывались свинцовые тучи, профессор Ридан, известный физиолог и хирург, бросал работу. Несколько лет назад он опубликовал свою теорию биологического действия разрядов атмосферного электричества. Она была принята в ученом мире довольно равнодушно. Все с интересом познакомились с очередной «новостью науки», никто ничего возразить не смог, но вскоре о ней забыли, и никаких практических выводов никто не сделал. А на них-то именно и настаивал ученый. Теория эта была лишь одним из побочных результатов его большой, далеко еще не законченной работы. Так как этот результат имел уже вполне самостоятельное практическое значение и мог быть использован в системе здравоохранения, то профессор не счел себя вправе задерживать его опубликование.

Профессор Ридан не обиделся.

— Не дошло. — говорил он весело и колко. — Они все еще работают по старинке. По-настоящему, по-советски — не научились... Ничего дойдет. А пока — сами попользуемся...

И он пользовался. Заметив сигналы барометра, он звонил в метеорологическую обсерваторию, узнавал все, что можно, о движении главного очага грозы, выбирал по карте окрестностей Москвы нужное направление и мчался туда на своей машине, стараясь попасть в самый центр грозового района.

«Грозовые ванны» были страстью профессора Ридана. О, он знал им цену! Физическая усталость, подавленное состояние от неудач в научной работе, досадные недомогания, напоминающие о возрасте, — все это улетучивалось после грозовых ванн. На смену им приходили бодрость, энергия, веселость, необычайная свежесть и острота восприятия окружающего мира. Он чувствовал, как весь организм наполняется какой-то новой жизненной энергией, которой потом хватало надолго.

Но это не все. Профессор никому не говорил еще об одном замечательном явлении, которое он заметил. Если что-нибудь не ладилось в трудной научной работе, не давалось правильное обобщение или не приходил на ум убедительный, достаточно ясный эксперимент, то стоило «выкупаться» в грозе, как именно это самое главное затруднение как-то само собой разрешалось внезапным блеском мысли, похожей на молнию...

Вот почему сегодня с таким упорством он догонял грозу, пренебрегая риском опасной аварии.

*

Работа профессора Ридана подошла к тому пределу, когда решается уже судьба самого ученого. Крупный физиолог, анатом и искуснейший хирург, профессор Ридан посвятил всю свою жизнь изучению структуры и функций организма. Изумительные операции сердца и мозга, которые он производил, сделали его имя известным во всех странах мира. Он почти не знал неудач. Казалось, он настолько овладел организмом, на создание которого природа бросила все свои творческие ресурсы, что на этом можно было остановиться и целиком посвятить свою деятельность спасанию человеческих жизней.

Но вот подошла катастрофа. Умерла жена. Человек, для которого жизнь и смерть были привычными физиологическими категориями, профессор Ридан впервые как-то по-новому почувствовал смерть. Ридан-человек, Ридан-муж был подавлен горем. Ридан-ученый был ошеломлен, обескуражен. Как же так? Ошибки он не сделал. На спасение этой самой близкой ему жизни он бросил все знания, весь опыт врача... Они оказались бессильными предотвратить конец.

С предельной ясностью Ридан понял, что его знания не могут дать полной власти над организмом, что в этой сложной человеческой машине действуют силы, о которых наука ничего еще не знает. С жестокой прямотой ученого Ридан спрашивал себя, мог ли он когда-нибудь в своей практике уверенно сказать: «Человек будет жить». Нет, никогда этой уверенности не было. Что же это за наука?! Где же настоящий путь?

И вот из глубоких тайников мозга стали выплывать на передний план давно замеченные, «подозрительные» по своему смыслу факты и явления, нахлынули новые связи и обобщения. Ослепительно сверкнула идея об электрических процессах, управляющих жизнью...

Профессор Ридан со всей страстью бросился в эту новую фазу научной работы. Практику хирурга он оставил, несмотря на энергичные протесты врачебного мира.

Небольшой двухэтажный особняк в одном из тихих переулков Ордынки, где жил профессор, превратился в лабораторию электрофизиологии. Правительство не пожалело средств, чтобы обставить этот институт согласно всем требованиям Ридана.

Странное это было учреждение, спрятанное далеко от шумов улицы за старыми липами, густыми, запущенными зарослями душистого чубушника и высокой каменной оградой с железной решеткой! Большую половину нижнего этажа занимал «зверинец». Здесь жили бесчисленные кролики, собаки, морские свинки, лягушки, птицы, обезьяны, над которыми Ридан проделывал свои опыты.

Отдельно стояли ряды специальных клеток с оперированными животными. Какие-то странные намордники, шлемы, повязки и станки сковывали их движения.

Хозяином «зверинца» был долговязый холостяк, татарин Тырса, человек строгий и необщительный, но явно умевший «разговаривать» с животными. Ридам высоко ценил способность Тырсы понимать животных, разбираться в их поведении, настроениях, его исключительную наблюдательность, аккуратность и чистоплотность. «Зверинец» содержался всегда в образцовом порядке, и Тырса никого в него не пускал без специального распоряжения Ридана.

Жил он в этом же этаже, во второй его половине, рядом с квартирой старого швейцара Ильи Анисимовича, благообразного бородатого человека, который приходил домой только есть и ночевать. Все остальное время Илья Анисимович сидел в вестибюле главного подъезда, орудовал около вешалки, обслуживая немногочисленных сотрудников института. Большую часть дня он тут же дремал в старом удобном кресле, что, впрочем, не мешало ему четко исполнять свои обязанности.

Широкая лестница с мраморными перилами вела во второй, верхний вестибюль, откуда можно было попасть в квартиру профессора или в коридор, вдоль которого располагались различные лаборатории. В каждой из них работали один или два научных сотрудника. Они приходили ежедневно в девять часов утра и уходили в три. Ридан строго запрещал им оставаться дольше. Сам он обычно работал в своей небольшой лаборатории, примыкавшей непосредственно к его кабинету и служившей как бы продолжением профессорской квартиры.

Редко кто посещал эту таинственную, обитую свинцовыми листами комнату, в которой всегда теплилась жизнь, тихая, странная, заключенная в замысловатые никелированные станки, стеклянные сосуды, втиснутая в металлические щупальца аппаратов. Тут бились сердца, извлеченные из тел, шевелились и помахивали хвостами собаки, лишенные сердец, поворачивали глазами головы, отделенные от туловищ... А электрические приборы в мрачных, экранированных медными сетками и свинцовыми листами клетках заглядывали тонкими концами своих проводов в черепные коробки животных или касались бугристой поверхности живого мозга, освобожденного от черепа...

Тишину лаборатории нарушали только падающие капли каких-то фильтратов и выделений желез оперированных животных да тиканье аппаратов, автоматически регистрирующих процессы этой обнаженной физиологической жизни.

В соседней небольшой комнате нередко появлялись больные с пораженными нервами, с опухолями и ранениями головного мозга. В этой комнате не было ни одного лишнего предмета, который мог бы обратить на себя внимание пациента. Но если требовалась операция, Ридан нажимал какие-то рычажки, и из стен, превращенных в объемистые шкафы, появлялись операционный стол, шкаф с инструментами, осветительные приспособления и т. д.

И во всех случаях к голове или спине больного протягивались тонкие бронированные кабели, пропущенные сквозь стену, а рядом, в лаборатории Ридана, начинали работать аппараты, усиливающие и регистрирующие на фотографической ленте электрическую жизнь больного мозга.

Мозг, мозг! Вот где таится власть над всем человеческим организмом! Вот куда сходятся нити управления каждым мускулом, каждым органом, каждым процессом, обуславливающим работу организма, его развитие, его жизнь. Но что же происходит в мозгу? Как осуществляется эта напряженная, никогда не прекращающаяся деятельность в спокойном, неподвижном веществе, похожем на замешанную известку?

Ридан знал, что ответов на эти вопросы нет. Он решил раскрыть тайну мозга. Он решил это твердо, ибо был уверен, что никакого иного пути к победе не существует. Практика знаменитого хирурга, многообещающая научная работа по анатомии и многое другое, чем жил профессор, — все было оставлено решительно и без сожаления. Весь опыт, огромные знания, страстная энергия ученого устремились к новой цели. Ридан действовал так, как будто он уже знал решение, правильность которого нужно только доказать.

Одним из первых он начал изучать токи, возникающие в мозгу. Его тонкие серебряные иглы, проникая в трепанированный череп, нащупывали центры, связанные с какой-нибудь определенной функцией животного — зрением, слухом, обонянием, движением ног и т. д. От иглы шел провод к усилителю, оттуда — к чуткому осциллографу, который обнаруживал присутствие самых неуловимых электрических напряжений дрожанием маленького светового «зайчика». Падая на движущуюся светочувствительную ленту, «зайчик» чертил на ней кривые, изображающие электрические импульсы мозга.

Вот она, электрическая жизнь организма! Ридан ежедневно производил десятки таких записей — «цереброграмм». Выяснялись замечательные вещи. Каждый участок мозга в спокойном состоянии давал свой, характерный рисунок кривой. Рисунок менялся в известных пределах только при внешних раздражениях или при заболеваниях. Каждому виду и степени раздражения соответствовали вполне определенные изменения в характере электрических импульсов мозга.

Внимательно изучая полученные кривые, Ридан заметил однажды, что толщина линий, изображающих колебания тока, никогда не была постоянной, а все время менялась. При этом след светового «зайчика» очень редко был таким же тонким, как сам «зайчик». Он почти всегда был несколько толще, а местами толщина следа во много раз превышала диаметр «зайчика».

Это, казалось бы, незначительное, обстоятельство, на которое другие исследователи не обращали внимания, стало для Ридана целым откровением. Объяснение могло быть только одно. Чтобы проверить свою догадку, профессор сменил механизм, передвигающий светочувствительную ленту перед «зайчиком». Новый аппарат двигал ленту в двадцать раз быстрее, чем прежде. Теперь лента длиной в десять метров сворачивалась с одного валика на другой в течение всего двух секунд.

С страшным нетерпением, волнуясь, ждал Ридан нового опыта. Несколько дней ушло на изготовление и установку нового механизма. Наконец все было готово, и Ридан включил осциллограф на токи мозга кролика.

Вынув бобинку, он сам бросился в фотолабораторию, проявил ленту, высушил ее спиртом и торжествующий влетел в свой кабинет.

Ну, конечно! Его догадка подтвердилась! Отрезок кривой, который прежде умещался на десяти сантиметрах ленты, теперь растянулся на два метра. И было видно, что весь этот отрезок состоит из новых, более мелких зигзагов, которые раньше, при медленном движении ленты, сливались и образовывали утолщение линии. Значит, колебания тока в мозгу происходят с гораздо большей частотой, чем думали до сих пор!..

Но что это?! Профессор застыл над новой цереброграммой. Да, да: линии опять не были одинаковой толщины. Они тоже слагались из еще более быстрых колебаний светового «зайчика» Но ведь это... Профессор быстро вычислил возможную скорость новых колебаний. Это — радиочастота! Это уже не простые колебания тока, а токи высокой частоты — значит; должны быть и волны, лучи!..

Ридан с трудом овладел своим волнением. Ничего неожиданного и тем более невероятного не произошло, так и должно было быть. Он почувствовал, что где-то в тайниках собственного мозга он уже догадывался об этом...

Картина электрической жизни мозга становилась все более ясной. Теперь понятно, откуда взялись эти сравнительно медленные колебания тока, которые так ясно фиксировались на фотографической ленте и сбивали с толку всех исследователей. Это были так называемые в электротехнике «биения». Они получались в результате одновременного действия на приемный аппарат нескольких и, очевидно, весьма многих волн разных частот. Их колебания то совпадали по направлению, и тогда получались усиленные, высокие, медленно спадающие взмахи, то, наоборот, нейтрализовали одно другое, также постепенно затухая.

Правда, «биения», изображенные на цереброграммах, дают представление о деятельности мозга. Эти физические суммы колебаний все-таки характерны для каждого раздражения, для каждого состояния организма, но ним можно изучать мозг, определять расположение и границы его отдельных областей... Но «биения» — это только символы действующих в мозгу электрических сил. Символы эти недейственны. Действуют же те элементарные волны, из которых слагаются «биения». Ими-то и нужно овладеть, чтобы получить власть над организмом...

Теперь, когда Ридан открыл, что токи в мозгу переменные и пульсируют со страшной скоростью — не меньше, чем миллионы, может быть, миллиарды колебаний в секунду, — он был уверен, что существует и излучение мозга. Оно не могло не существовать. Такие токи создают электрические и магнитные поля, порождают электромагнитные волны, которые должны неминуемо распространяться вокруг.

Их, очевидно, можно поймать хотя бы на самом коротком расстоянии. Никому из ученых еще не удалось этого сделать.

Поймать! Только тогда можно будет окончательно убедиться в правильности всех выводов.

Ридан почти не сомневался, что контрольный опыт подтвердит его предположения.

Он обнажил участок зрительной области мозга кролика и расположил приемную иглу против отверстия в черепе на расстоянии двух миллиметров. Все остальное пространство вокруг иглы — этой импровизированной серебряной антенны — было заэкранировано свинцовым шаром, чтобы никакие случайные волны извне не могли подействовать на иглу.

Полная темнота. Кролик не должен ничего видеть. Нажимом кнопки профессор включил осциллограф и вслед за этим дал две вспышки маленькой электрической лампочки перед глазами кролика.

Через двадцать минут Ридан держал в руках проявленную ленту. Ровная прямая линия пересекала ее по всей длине. Никаких колебаний.

Несколько раз Ридан повторял опыт, но неизменно получал ту же невозмутимую, ровную линию.

Потянулись дни напряженных размышлений. В чем ошибка: в логике самого вывода или в методе проверки? Десятки раз Ридан проверял свои рассуждения, менял условия опыта. Результат был тот же: никаких волн около мозга его приборы не обнаруживали.

Это были дни мучительных творческих исканий, огорчений и сомнений. В жизни ученых нередки такие тяжелые этапы, когда мысль бьется в тупике, из которого во что бы то ни стало должен быть найден выход. Мобилизуются все внутренние и внешние ресурсы — знания, изобретательность, технические средства...

Ридан уже вышел за пределы своего круга знаний. Он штудировал физику, волновую механику. Теперь он чувствовал, что не хватает знаний по радиотехнике...

— Нельзя же все знать! — восклицал он в минуты отчаяния.

Тут перед Риданом встал вопрос о коллективной работе, о привлечении к ней людей с необходимым кругом знаний. Он начал искать таких людей. Это оказалось чрезвычайно трудным делом. Среди физиков-волновиков он не мог найти ни одного, кто пожелал бы переключиться на изучение физиологических проблем. Слишком это разнородные области знания.

Однако беседы с физиками помогли. Один из них, даже не зная, как следует, в чем дело, и не подозревая, каким откровением звучат для Ридана его слова, сказал ему просто:

— Если вы уверены, что эти колебания тока существуют и что сами токи неопределенно малы, почему бы вам не попробовать применить динатронный усилитель? Он ведь как раз предназначен для очень слабых начальных токов...

На другой же день Ридан оказался в Ленинграде, в институте, где работал изобретатель этого замечательного электронного прибора, обещавшего произвести целый переворот в радиотехнике. Скромный инженер совершенно покорил профессора своим изобретением. Это была небольшая изящная трубка, в которой едва уловимые первоначальные токи без всяких ламп и без искажений усиливались в десятки миллионов раз. Трубка могла работать в качестве фотоэлемента: она превращала свет в электрический ток.

Изобретатель показал Ридану несколько поразительных фокусов. Трубка включала свет в комнате, когда профессор, стоя в темноте на расстоянии нескольких метров от нее, затягивался папиросой. Радиоприемник, снабженный этой трубкой, не требовал тока для накала и мог работать от любого источника света в комнате. Соединенная с микрофоном и репродуктором трубка делала слышными на всю комнату «шаги» мухи, бегавшей в папиросной коробке...

Ридан, восхищенный демонстрацией, рассказал инженеру о своих затруднениях. Можно ли использовать трубку для усиления биотоков? Инженер не сомневался в этом и объяснил, как это сделать.

Окрыленный надеждой, с драгоценным свертком в руках Ридан вернулся в Москву и тотчас же принялся со своими помощниками устанавливать чудесную трубку. Это было несложно после толковых объяснений изобретателя.

Вот наконец все готово. Ридан снова почувствовал знакомое волнение перед решающим опытом.

Опять появились кролик с трепанированным черепом, серебряная антенна, свинцовый шар...

Тишина. Тьма. Две вспышки маленькой лампочки...

Когда принесли готовую ленту, профессор развернул ее сразу, порывистым движением руки.

— Ага, есть! — торжествующе воскликнул он.

Лента была сплошь исчерчена неправильными, прыгающими зигзагами. Прищурив глаза, чтобы выделить из хаоса этих прыжков преобладающее направление кривой, Ридан разобрал знакомый рисунок электрических импульсов, которые всегда появлялись в мозгу при внезапном действии света на глаза.

— Ага, есть! — торжествующе воскликнул он. Лента была сплошь исчерчена неправильными, прыгающими зигзагами.

Лучи мозга доказаны.

И теперь становилась понятной одна из загадок, которую давно уже тщетно старались разгадать физиологи: как перескакивает возбуждение с одного нерва на другой, не соединенный с первым, как осуществляется связь между двумя нервными клетками, когда между ними нет непосредственного контакта?

Не нужно никакого контакта! Он совсем не обязателен для электромагнитных волн, которые могут распространяться и без всяких проводников.

Так, настойчиво, шаг за шагом, не теряя ни минуты, нащупывая все новые выводы, проверяя и подтверждая их разными способами, Ридан быстро и уверенно двигался по намеченному пути.

С утра профессор ставил опыты, «снимал» токи, обходил лаборатории, осматривая подопытных животных, проверяя работу сотрудников и давая им указания. Вечером он обычно расстилал на своем столе последние цереброграммы, изучал их, что-то вычислял, записывал в свою большую книгу-тетрадь, иногда чертил на миллиметровке какие-то кривые по координатам, вклеивая эти чертежики в ту же тетрадь... Цереброграммы давали богатейший материал для размышлений, для новых идей, которые на следующее же утро проверялись новыми сериями опытов.

После одиннадцати, перед сном. Ридан читал. Кипы советских и иностранных журналов, по которым он следил за работой других исследователей биотоков, отнимали довольно много времени. Вначале эти сведения помогали Ридану ориентироваться в своей работе, он находил в них кое-какие полезные для себя указания. Но уже через год стало ясно, что он обогнал своих заграничных коллег. Исследования Бергера, Эдриана, Джеспера, Дэвиса, Леннокса и других стали пройденными вехами на пути Ридана.

С некоторыми из них он переписывался. Однажды Джеспер прислал ему письмо, в котором восхищался выводами Ридана о связи определенных форм биотоков со структурой различных зон мозговой коры у высших животных. Он поражался, как Ридан в такой короткий срок мог провести эту удивительную работу, и с сожалением констатировал, что не обладает такими средствами, чтобы покупать, содержать и оперировать в течение года хотя бы двух обезьян, десяток собак и штук двадцать кроликов...

Ридан усмехнулся, перебирая кипу бумаг, лежащих на его письменном столе.

— Да-а, уважаемые коллеги... -— самодовольно бурчал он, вспоминая свое революционное прошлое, борьбу с реакцией, свою роль в Октябрьские дни. —  Ваша научная песенка, вообще говоря, спета... С такими «средствами» вам теперь канареек разводить только... Менять строй надо, милые, а тогда уже — науку двигать. Ага, вот!

Он вытащил листок. Это была копия сметы, которую он недавно отослал в наркомат. На углу листка краснела резолюция: «Утвердить». Ридан теперь с особенным удовольствием прочел список, хотя знал его, конечно, наизусть:

«...В счет ассигнованных вами сумм на ближайшее полугодие прошу выделить... Список согласован с администрацией Московского зоопарка.

Горилл	2
Шимпанзе	20
Собак	50
Кроликов	500
Морских свинок	500
Ежей	10
Удава	1
Карпов трехлетних	10
Карпов шестилетних	5
Электрических скатов	2
Угрей бразильских	2
Ворон	15
Филинов	2»

Профессор вежливо и скромно описал Джесперу условия, какие предоставляет правительство Советского Союза ученым и научным учреждениям, и приложил копию сметы в качестве иллюстрации.

Ридан видел, что идет впереди других электрофизиологов. Это удесятеряло его кипучую энергию. Он чувствовал, что приближается к цели. Ощущение близкой победы сообщало ему бодрость, живость, остроту восприятия окружающего мира.

С напряженным интересом следил он за политической жизнью. Рано утром, когда домработница Наташа сообщала ему, что почта получена, он прежде всего схватывал газеты и, поставив одну ногу на кресло, склонялся над свежими, пахнущими краской листами, жадно вылавливая продолжение знакомых, вчера прерванных событий.

Вечером приходила с работы дочь. Как только она открывала дверь в кабинет, Ридан быстро выступал ей навстречу, становился в боксерскую позицию и затем налетал на нее с кулаками. Она отвечала тем же. Это был настоящий боксерский раунд. Несколько минут они прыгали, набрасывались, отскакивали... Чем больнее били кулаки Анны, тем довольнее кряхтел, задыхаясь, профессор.

Как только она открывала дверь в кабинет. Ридан быстро выступал ей навстречу, становился в боксерскую позицию и затем налетал на нее с кулаками. Она отвечала тем же.

Поединок кончался крепкими объятиями. поцелуями и ласковыми улыбками сквозь гримасы боли от полученных ударов.

После смерти жены у Ридана не осталось ни одного близкого человека, кроме дочери. Тогда это был долговязый, несколько неуклюжий подросток, замкнутый, но настойчивый и пытливый. И вот он начал меняться. С тайным изумлением Ридан следил, как природа заканчивает свое произведение, как сглаживает грубые первоначальные углы, как совершенствуются линии и контуры этого бесконечно дорогого существа. Происходило то, что всегда происходит в природе: неуклюжая, неподвижная личинка превращалась в гибкое, изящное существо.

Человек огромной внутренней культуры, профессор Ридан был далек от того, чтобы, повинуясь чисто животным инстинктам, видеть в дочери «гениального ребенка», как это свойственно многим родителям. Нет, Ридан не переоценивал значения того или иного явления под влиянием каких-либо субъективных побуждений. Может быть, это свойство и отличало его как исключительного ученого. Больше того: ничего отцовского не оказалось в его отношениях с Анной. Он был старшим другом, товарищем. Какой-то тайный, невысказанный обет спаял их глубокой, нерушимой дружбой. Этот обет определил их такт в отношениях друг к другу, очертил пределы их самостоятельности.

Пробежала вереница лет.

Не без тайной гордости Ридан созерцал результат своей воспитательной работы. Красивая, здоровая и умная девушка входила в жизнь легко, радостно. От угловатости и замкнутости подростка не осталось и следа. Две основные черты, которые с необычайным вниманием Ридан культивировал в характере дочери, удались на славу. Честность...

У профессора был свой взгляд на это. Что такое честность? Быть честным — значит ли это только говорить правду и не обманывать доверия? Нет, это значит — думать правду. Это значит уметь видеть мир таким, каков он есть, уметь любить верность и твердость собственных мыслей. Это особая система мышления, смелого и простого, свободного от тумана религии и лжи буржуазной морали. И вот эта изумительно простая честность теперь сверкала, как драгоценный камень, в ясных глазах Анны, руководила ее поступками и оценками, влекла к ней всех, кто ее знал.

Второй чертой была самостоятельность. Теперь Ридан видел: в каком бы трудном положении Анна ни оказалась, она сумеет найти правильный выход. Все реже она обращалась к кому-либо с вопросом, как поступить. Зато многие обращались с тем же вопросом к ней, и чем дальше, тем больше, ибо Анна все глубже увлекалась большой комсомольской работой на заводе, где она проходила производственную практику.

А несколько месяцев назад произошло событие, которое глубоко тронуло профессора: Анна Ридан была избрана в своем Институте секретарем комитета комсомола.

Ридан понял, что получил «отлично» за свою воспитательную деятельность. И эту объективную оценку он принял с гордостью, какой не испытывал после многих своих триумфальных выступлений среди ученых...

— Смотри, справишься ли, Анка, — опасливо предупреждал он, перечисляя по пальцам: институт (последний год, имей в виду!), музыка, языки, занятия с Наташей, общественная работа...

Ридан забыл еще спорт.,.

Но Анна справлялась.

*

Быстро и незаметно проскальзывали дни профессора Ридана; где-то позади накапливались уже годы его новой, насыщенной исканиями и победами работы.

Электрическая жизнь мозга понемногу сдавала Ридану свои таинственные покровы. Одно за другим, неясные по своему существу явления превращались в строгие, проверенные закономерности, из которых начинали уже складываться контуры и формы смелой ридановской концепции.

Но чем дальше шел профессор, тем больше возникало новых загадок, тем яснее становились ему невероятная сложность и исключительное совершенство конструкции мозгового аппарата.

Хорошо, мозг производит эти высокочастотные колебания, волны, мозг — генератор! Но что же такое эти волны?

Есть ли эти «волны вещества» то самое электромагнитное излучение, которое всегда разбрасывает вокруг себя всякая «мертвая» материя и характер которого обусловлен атомной структурой данной материи? Тогда источником мозговых волн служат просто вещества, входящие в состав мозга, а непостоянство колебаний объясняется химическими реакциями в живом мозгу...

Нет! Ридан хорошо знал химию мозга. Количество веществ, из которых он состоит, очень велико, но оно все-таки значительно меньше бесконечного разнообразия воли, излучаемых мозгом. Одно другому не соответствует. Значит, волны мозга — не «просто» излучения его вещества.

Но если так, то, значит, эти волны — результат какой-то особой, специфической деятельности мозга, его функция. Пусть количество мозговых волн бесконечно велико, но ведь и разнообразие функций организма, управляемых мозгом безгранично. Тут уже можно предположить, что каждой волне, излучаемой мозгом, соответствует определенная функция организма.

Каким же путем, каким неизвестным пока физике способом мозг-генератор производит эти волны?

Из всех этих вопросов, на которые пока не было ответа, Ридан выделил один, главный, требовавший разрешения в первую очередь.

Вот перед ним сотни цереброграмм, изображающих кривые токов у разных животных при разных раздражениях. Вот записи, сделанные при звуковых воздействиях, вот световые, осязательные, вкусовые, двигательные, болевые...

У всех животных одни и те же внешние воздействия или поражения вызывают в общем сходные рисунки электрических колебаний. Значит ли это, что, например, боль от укола в ногу — это и есть именно вот такая, дрожащая и спадающая внезапными периодическими срывами вниз кривая колебаний тока? Адекватно ли одно другому, то есть является ли данное электрическое состояние самой болью, или же электрические явления только сопровождают функции, а не являются сами по себе этими функциями?..

Если бы можно было каким-либо физическим путем воспроизвести точно такое же электромагнитное поле и подвергнуть его воздействию соответствующий участок мозга, вопрос был бы решен. Человек, например, почувствовал бы укол в ногу...

Нет, физика, техника пока не в состоянии сделать это, ибо все эти фиксируемые колебания, как установил Ридан, слагаются из бесчисленного множества каких-то других, ультравысокочастотных колебаний, которые только и могут дать нужный эффект. А воспроизвести их человек еще не может.

Значит, чтобы выяснить вопрос о существе этих электрических импульсов, нужен какой-то другой путь.

Снова начались поиски неизвестного.

Как всегда в таких случаях, Ридан не прекращал других работ, даже форсировал их, ибо все было связано нитями общей идеи и в любой побочной работе мог вдруг обнаружиться ключ к решению главного,

Но проходили недели, утомленная мысль начинала метаться и возвращаться назад, к истокам сформировавшейся задачи. Ридан по своему обыкновению вновь и вновь проверял правильность исходных положений. Все оказывалось верным, решение — необходимым, но путь к решению не находился.

Ридан по своему обыкновению вновь и вновь проверял правильность исходных положений. Все оказывалось верным, решение — необходимым, но путь к решению не находился.

Необычайно жаркий май подходил к концу, когда над Москвой разразилась короткая, но редкая по силе гроза, которую Ридан с таким страстным упорством догнал километрах в пятидесяти к востоку от столицы.

*

Около часу ночи лимузин профессора рявкнул у ворот.

Анна и Наташа не спали. Это было горячее время, когда вся Советская страна в возрасте от десяти и чуть ли не до пятидесяти лет сдавала экзамены, оценивала знания, приобретенные за год.

На одной шестой части земного шара начиналась эпоха невиданного расцвета настоящей человеческой культуры. Впервые в истории знания, наука, свободный выбор их стали доступными всем без ненужной, противоестественной борьбы за них, созданной неравенством людей.

Невежество становилось пороком.

Культурность высвобождалась из-под уродливых оболочек, наслоенных веками рабства и угнетения. Социализм, как гениальный ваятель, отбивал от грязной каменной глыбы куски, наращенные историей, чтобы освободить заключенную в этой глыбе гордую фигуру свободного человека...

Наташа была «дичком», когда один из последних вихрей, поднятых гражданской войной, забросил ее из родной деревни в столицу. Живая, быстроглазая домработница, почти ровесница Анны, стала быстро расти, впитывая в себя, как хорошо высушенная губка, крепкую, насыщенную культуру ридановской семьи. С помощью Анны она подготовилась и поступила на рабфак и теперь кончала его, продолжая четко и строго выполнять свои обязанности в доме.

Анна заканчивала последний курс института. В эти последние дни перед экзаменами она едва успевала справляться со всеми делами. Спорт был временно оставлен.

Девушки сидели в столовой, за большим столом, обложившись книгами и тетрадями. В открытые настежь окна вливался пряный аромат мокрой после дождя земли и жасмина.

Анну отвлекали звуки автомобилей, проходивших время от времени по переулку. Она ждала отца. Уже три часа, как он уехал, а по рассказам шофера Славки она знала, что погоня за грозой иногда требует опасной скорости.

Наконец на улице прозвучали знакомые сигналы. Вслед за ними внизу хлопнула дверь и раздался голос профессора. Он напевал бодрый молодежный марш, громко шагая по лестнице.

— Приехал, — облегченно улыбаясь и закрывая книгу, сказала Анна. — Ну, Ната, держись... — Она ожидала чего-нибудь вроде бокса. Во всяком случае занятиям — конец. Ридан установил правило: в редкие часы, когда они встречаются, — никаких занятий, никаких дел; эти часы должны быть часами отдыха, движения, игр.

Профессор шумно влетел в комнату, стал в позу и, властно подняв руки, принялся дирижировать, продолжая начатый марш:

Мы покоряем пространство и время,

Мы — молодые хозяева земли...

Девушки, привыкшие к бурным налетам профессора, оживились, весело подхватили песню полным голосом.

— «Нам песня жить и творить помогает...» — переделывал Ридан на свой лад.

Тем временем книги исчезли со стола. Наташа, продолжая петь, раскрыла буфет и доставала чайную посуду.

— Отставить! — скомандовал Ридан, прекращая пение. — Кто из вас завтра экзаменуется?

— Завтра никто, послезавтра...

— Прекрасно! Я вас обеих арестую. Принудительные работы на час, не больше. Договорились? Нужно поставить одни опыт... — Он лукаво взглянул на Анну. Она поняла.

— Гроза помогла?

— Анка, какой мы разряд поймали! Чуть не в голову; барабанные перепонки треснули, зрительный нерв порвался... Ну, конечно, гроза помогла! Вот увидишь. Давайте скорее закусим, действуйте тут, а я пойду подготовлю кое-что... А жаль, что вас не было, когда я уезжал, я бы вам зубрить не дал, а взял бы с собой... Ну, согласились?

Девушки переглянулись, козырнули и ответили:

— Есть поставить опыт!

— Хорошо, зубрилки! Ну, по местам! — скомандовал Ридан и скрылся в своей лаборатории.

Минут через десять все сели за стол.

— Как кончим питаться, — говорил Ридан, — идите вниз, будите Тырсу и принесите всех кроликов: №№ 84, 85 и 86. Они в намордниках, с электродами.

— Не даст, Константин Александрович, — сказала Наташа. — Ни за что нам не даст без записки. Помните, я ходила за совой? Так ведь не дал.

Она положила перед профессором блокнот и карандаш.

— Не было такого случая, — промычал Ридан, отправляя в рот половину бутерброда.

— Ну, смотрите! — всплеснула руками Наташа. — Вы же сами тогда возмущались Тырсой...

Ридан мычал и отрицательно мотал головой.

Анна, не подозревая подвоха, выступила на защиту.

— Это было приблизительно месяц назад, неужели ты забыл, папа? А кто называл тогда Тырсу звериным бюрократом?

Профессор продолжал мычать и отрицать. Девушки возмущались, напоминали... Наконец Ридан проглотил последний кусок, запил чаем и. хитро улыбаясь, сказал:

— Сами вы «совы». Это был филин. Бубо Максимус его имя и отчество...

Девушки набросились на него с двух сторон и стали тузить кулаками.

— Отдать концы! — скомандовал Ридан вставая.

— Есть отдать концы!

Избиение прекратилось.

— Да, записку этому зубру...

Ридан написал: «Выдать девушкам три кролика за №№ 84, 85, 86. И капусты».

— Ну, приготовились! Пошли! Жду в лаборатории...

*

Интермедия кончилась. Ученый, как всегда, войдя в свою лабораторию, надел белый халат, вынул очки, медленно протер стекла.

Эксперимент всегда требует большого внимания. Все должно быть заранее предусмотрено и учтено, размещено по своим местам. Самая незначительная, казалось бы, мелочь, выпавшая из внимания, может привести к неудаче, к ложному выводу. Ридан перед опытом преображался, как бы собирался в тугой, напряженный комок и был похож иа хищника, готовящегося сделать решающий прыжок на искусно выслеженную им добычу. Скупые и осторожные, размеренные движения приходили на смену порывистым жестам. Разговоры уступали место коротким, точным распоряжениям и вопросам. Только в глазах, живых, серых, резко очерченных глазах Ридана неуёмным мерцанием кипела сложная беспокойная жизнь.

Девушки принесли кроликов в небольших клетках и молча застыли среди лабораторных аппаратов, чувствуя робость в этом святилище ученого.

То, что придумал Ридан, возвращаясь после погони за грозой, было просто и как будто должно было решить сложный вопрос.

Около самой стены, отделявшей лабораторию от второй, операционной комнаты, оборудованной для работы над животными, Ридан поставил на стол клетку, экранированную от всяких электрических влияний извне свинцовой решеткой. Две такие же клетки были помещены по другую сторону стены, в операционной.

Бронированный кабель, также изолированный от влияний извне, выходил из первой клетки, проникал через отверстие в стене и там, раздваиваясь, исчезал в двух других клетках. На верхних крышках всех клеток возвышались небольшие рычажки выключателей. Исследуя мозг, Ридан обычно присоединял к кабелю усилитель и осциллограф. Теперь эти приборы отсутствовали.

— Давайте кроликов, — сказал Ридан. — Одного сюда, двух — в операционную.

— А что это за намордники? — тихо спросила Анна.

Ридан вынул одного из зверьков и, отстегнув ремешок, снял с его головы нечто вроде кожаного шлема. Подошла и Наташа.

— У этих кроликов, — сказал он, — в те области мозга, где сосредоточено управление питательными функциями, вживлены тончайшие серебряные электроды. Концы их выходят на поверхность черепа вот тут, видите, через отверстие в центре этого маленького фарфорового диска, и кончаются небольшими колечками. К ним мы сейчас и присоединим провод, выходящий из кабеля и соединяющий все три клетки. Таким образом, если мы повернем рычажки вот этих выключателей направо, — слушайте внимательно и запомните, ошибаться нельзя, — если направо, то питательные мозговые центры всех трех кроликов будут соединены между собой общим проводом. Вот и все. А это — не намордники, а наголовники, шлемы такие: они прикрывают выход электрода из черепа, чтобы кролики не могли лапкой чесать это место и сорвать колечко. Теперь мы шлемы снимем и заменим их вот этими станочками. Нужны они для той же цели.

Ридан ловким, привычным движением укрепил легкий деревянный станочек на кролике.

— Видите, он может двигаться, ходить, есть; только почесаться ему нельзя. А электрод обнажен. И сейчас мы его присоединим к кабелю...

Микроскопический зажим на конце тонкого мягкого шнура, свисающего с потолка клетки, вцепился в колечко электрода на черепе кролика. Такие же манипуляции были проделаны и с остальными зверьками.

— Ну, все готово. Теперь — по местам. Ната, становись тут. Когда я скомандую, открой эту дверцу и положи в клетку капусту, сразу всю. Ты, Анка, иди сюда. — Он повел ее в операционную. —  Становись к этой клетке, руку положи на выключатель, стой спокойно и внимательно следи за кроликом. Будешь говорить мне, что он делает, как себя чувствует.

Сам Ридан стал рядом, у третьей клетки.

Несколько секунд длилось молчание. Ридан скользнул рукой по волосам, сжал и скрутил бородку. Заметил на рукаве какую-то торчащую ниточку, выдернул ее, сбросил на пол...

В окно с востока светлело бледное предрассветное небо. Девушки молча ждали распоряжений.

— Начинай, Наташа, — сказал Ридан.

— Есть, положила, — ответила она из другой комнаты.

— Выключатель направо!

— Есть!

— Что он делает?

— Нюхает, сопит... Уши наставил... Подходит к капусте.

— Анка, включай, — тихо сказал Ридан.

— Есть...

— Ну, что он?

— Ничего, сонный какой-то...

— Начал есть! — раздалось из лаборатории.

И тотчас же заметила Анна:

— Нюхает... Жует, жует!..

— Жует?! — Ридан быстро и бесшумно шагнул к Анне, прильнул к клетке. Глаза его впились в морду кролика. Он присел на корточки, стараясь лучше рассмотреть его рот снизу.

— Жует?! — Ридан быстро и бесшумно шагнул к Анне, прильнул к клетке, Глаза его впились в морду кролика. Он присел на корточки, стараясь лучше рассмотреть его рот снизу.

— Так... так... правильно — все правильно, почти беззвучно шептал он. —  Наташа, ест?

— Ест, ест.

— А ну, выключи, Анна... Так. О!.. Видишь? Перестал жевать... Прекрасно! Теперь брось следить, смотри на моего. Наташа, иди сюда, пусть ест спокойно... Смотрите: мой почти спит. А вот включаю... Видите?!

Кролик, не меняя позы, энергично двинул головой, как бы стараясь что-то схватить, и начал быстро жевать. Изо рта его капнула слюна.

— Выключаю...

Кролик моментально застыл в прежней позе.

Ридан выскочил в лабораторию.

— Конец, бросайте вахту, довольно! Все ясно... Колебания адекватны функциям... Понимаете ли вы, зубрилы, что это значит? Это величайшее открытие! Ну, ура!

— Ура-а-а! — загремело в глухой свинцовой комнате.

— А теперь спать... и никаких разговоров. Если хотите, завтра поговорим.

Помощницы покорно ушли. Профессор «выключил» кроликов из этой удивительной цепи и рассадил по клеткам. Разделив между ними остатки капусты поровну, он ушел к себе и устало, как сноп, свалился в постель.

(Продолжение следует)