Новичок надевает брезентовую спецодежду и тяжелые сапоги. В
кладовой ему выдают защищенную сеткой лампу с металлическим резервуаром. Он
входит в клеть, подавляя в себе смутное, чувство тревоги. Звонки сигнала — и
уже мелькают мимо сырые стены ствола. Но вот клеть замедляет свой спуск и мягко
останавливается. Новичок проходит через сетку дождя, стекающего по стволу
шахты, и, неловко неся перед собой лампу, выходит на рудничный двор.
Широкая площадка освещена электричеством и наполнена
народом. Это целый шахтный вокзал. Шумная и веселая группа шахтеров, ожидающая
своей отправки на-гора; рабочие, выкатывающие из клети порожние вагонетки;
электровоз, подкативший с целым поездом груженных углем вагонеток... Новичок
уже под землей, но теперь он не чувствует страха. Остается одно лишь недоумение
перед непривычной обстановкой и желание скорей узнать, что и как здесь
происходит. Эти вопросы он готов задавать на каждом шагу.
Он видит перед собой уходящий в тьму лабиринт ходов, широких и узких, горизонтальных и наклонных. В которых из них уголь и как его находят? Кажется, что в этом расположении нет никакого порядка, что ходы пробивали вслепую, наугад.
Вот снова, то навстречу, то обгоняя, проносятся поезда
вагонеток, груженных то углем, то породой, то лесом. Они неожиданно вырываются
из тьмы поворотов и так же неожиданно исчезают, мигая огнями ламп, подвешенных
на последнем вагончике. Вот попались по дороге искореженные, согнутые стойки.
Не опасно ли это? Почему идущий рядом товарищ, старый горняк, не обращает на
них внимания? Почему он так внимательно закрывает за собой попавшиеся на пути
грубые деревянные двери. Зачем они здесь? Почему он вдруг остановился перед
едва заметным бугром, попавшимся на дороге, потрогал в этом месте стойку и
шпалу? Но когда новичок поинтересовался узнать, в чем дело, то услышал,
казалось бы, совсем не относящиеся к этому случаю слова:
— Опять штрек задувает. Просто беда!
*
Не сразу, не в несколько дней новичок узнает те сотни
мелочей, из которых складывается жизнь и работа под землей. Он узнает, что
шахтные выработки закрепляются в наших шахтах прочно и надежно, как потолок в
комнате, и шахтеры так же спокойны за кровлю, как человек, живущий в нижнем
этаже громадного здания, ничуть не думает о висящей над ним тяжести каменных
стен. Он узнает, что работники горного надзора наизусть помнят все приметные
стойки, наблюдают за ними изо дня в день и определяют, где и как ведет себя
кровля и где нужно заменить или усилить крепь. Он узнает, что частые обвалы в
шахтах были возможны только в прежнее время, когда владельцы шахт скупились на
крепежный лес и не ценили человеческой жизни.
Новичок узнает, что двери, встречающиеся в некоторых
проходках, служат для того, чтобы направлять струю свежего воздуха по всем
уголкам громадной шахтной территории. Следить за исправностью этих дверей —
долг каждого шахтера. В наиболее ответственных местах к ним приставлены даже
специальные рабочие, следящие за тем, чтобы двери не остались открытыми.
Новичку станет также ясным, что значит это «задувание», о
котором с такой досадой говорят шахтеры. На некоторых участках почва,
освободившаяся от давившей на нее вековой тяжести, обладает способностью
разбухать от влаги, как тесто в квашне. Она вспучивается медленно, но со
страшной силой, вылезает бугром, корежит откаточные пути и ломает крепления.
На курсах и семинарах новичку расскажут о различных хитрых
способах крепления, о назначении штреков, бремсбергов, вентиляционных и людских
ходов, о том, как находят в земле пласт угля и как до него добираются, — и
тогда шахты предстанут перед ним как завоевание человеческого расчета и
смелости, как громадный, в несколько этажей расположенный подземный город, день
которого наполнен событиями и увлекательной борьбой с природой.
 |
| Перед ним далеко уходящий коридор штрека. |
Но все это новичок узнает не сразу. В первые дни он невольно будет чувствовать себя непривычно и неловко, так же, как чувствовал себя когда-то и Петр Терещенко, когда он впервые, молодым пареньком-комсомольцем, пошел работать на шахту.
*
Признаться, я пошел на шахту только для того, чтобы немного
подработать и пойти потом учиться, — вспоминает Терещенко. — Правда, и отец мой
и дед были горняками, но я начал свою трудовую жизнь с того, что столярничал на
небольшом сахарном заводе, и знал шахты только по рассказам своих родных и
товарищей. Тогда еще свежа была в памяти старая горняцкая жизнь, оттого и
рассказы о шахтах были невеселые.
Когда я в первый раз пришел к заведующему шахтой, он
улыбнулся:
— Ничего, хлопец добрый. Будет из тебя лихой коногон.
Я не захотел быть коногоном. Если уж работать в шахте, то
только в забое, на добыче.
Все же меня не сразу пустили в забой и поставили для начала
в штрек, на поддирку «поддувающей» почвы. Так я начал свою шахтную жизнь со
штрекового.
У шахтеров есть свое разделение на тех, кто работает в
забое, и на штрековых. Мой отец, например, всю жизнь как был, так и остался
штрековым и в забой ни разу не залезал. Штрековым кажется, что их работа
разнообразнее и простора у них больше: тут и уголь надо выбирать и породу.
Штрек делается высоким, чтобы лошади и люди лбы не расшибали, по нему
настилаются рельсы, ходят электровозы, вагонетки. «А ваше дело кротовье, —
говорят штрековые забойщикам, — только по углю нору прокладывать». Дело вкуса.
Я вот, пока был в штреке, все чувствовал себя не на месте, а как залез в забой,
ну что на свою печку — и спокойно, и уютно, и работа все-таки главная. Не будь
забоя, все откаточные штреки и бремсберги были бы ни к чему.
Забой — это уже уголь, пласт, рабочее место. В штреке можно
ходить во весь рост, а в забое — как позволит мощность пласта. Будет пласт ниже
метра — и уже приходится ползать на четвереньках. Штрек идет горизонтально, как
говорят, «по простиранию» пласта, а забой — наклонно, иной раз даже круто, по
его «восстанию».
В ту пору о врубовках еще не слышали. Во всем Союзе их было
несколько десятков. Если где врубовка и была, она стояла, чаще всего
поломанная, где-нибудь на шахтном дворе, чужая, как заморская птица. Работали
мы обушками. Это насаженная на деревянную ручку кайла, у которой одна часть
головки — «затылок» — тупая, как у молотка, а другая сторона имеет гнездо, куда
вставляется длинный стальной зубок. Когда один зубок иступится, вставляешь
новый. Инструмент простой, что и говорить.
Угольные пласты вырабатывались тогда не длинными лавами, как
сейчас — метров по 100—200, а то и больше, а сначала разрезались проходками на
короткие, метров в 30 длиной, кварталы. Эти кварталы — «столбы», как их
называют на горняцком языке, — вырабатывались один за другим. На каждый такой
столб «наряжали» по пять-шесть забойщиков, и десятник отмерял каждому его пай
на смену. Отмерял он кайловищем, а то и поясным ремнем, отсюда, говорят, и
пошло горняцкое название смены — «упряжка».
Забойщик прежде всего подрубал снизу пласт на всю глубину,
сколько мог хватить обушок. Такой подрубленный кусок пласта назывался у нас
«гребешком». Гребешок уже легче обрушить, т. е. отбить от кровли и расколоть на
отдельные «глуды», как у нас зовутся большие глыбы угля или куски породы.
Вдоль забоя в ту пору ползал «саночник». Это была профессия,
которую сейчас уже не увидишь в шахтах Союза. Надев лямки, человек на
четвереньках лез по забою, волоча за собой ящик на полозьях, нагруженный
отбитым углем. Так он тащился до штрека, где уголь пересыпался в вагонетки.
С работой забойщика я освоился быстро, хотя это дело требует
навыка. В то время забойщики сами крепили за собой выработанное пространство.
Это отнимало много времени и сильно усложняло работу. Кровля каждый раз
попадает разная: то прочный песчаник, гладкий, как потолок, то слабая порода с
трещинами, то «ложная кровля», или «дурница», как говорят горняки, когда над
углем оказывается тонкий слой сланца, который медленно «коржится» и
отваливается целым пластом, как корка сырого хлеба. Бывает порода, которую надо
крепить как можно туже, бывает наоборот. Иная кровля жмет — сила страшная,
стойки ломает, а ты эту силу обманешь, сделаешь стойку нарочно податливой,
заостришь снизу, как карандаш. Кровля надавит всей первой силой — только
зачинку сплющит, а на большее уже силы не хватит. Прошел день-два, и кровля
успокоилась, и стойка осталась цела.
Но главное, что я полюбил, — это находить в пласте «кливаж»
и строить по нему свою работу. Кливаж в пласте угля для забойщика — все равно,
что волокна дерева для плотника. Попробуй расщепить доску поперек или по
сучкам! Вот и уголь лежит не сплошной массой, а как бы слоями, «струями», как
говорят забойщики. Иной раз слои идут вдоль пласта, тут надо найти самый мягкий
и податливый слой для подруба. Другой раз струи идут поперек или наискось, как
бревна, приставленные к стенке. Надо суметь подрубить их с такого конца, чтобы
подрезанные слои сами стремились отваливаться книзу. Иной раз возишься, прежде
чем придумаешь, как же тебе подойти к этому угольку. Зато, как подойдешь, всех
перегонишь.
*
Однажды, когда я уже наловчился и стал показывать неплохие
результаты, заведующий шахтой послал меня в новый забой. Надо было проверить
забойщиков, которые жаловались на трудный пласт и требовали слишком высоких
расценок.
Дело было на крутом падении. В крутом забое чувствуешь себя
непривычно: все время скользишь вниз, упираешься в стойку. Даже лампа на
перекладине висит так странно, будто остановилась на взмахе. Это кажется
потому, что стойки в забое всегда ставятся не по отвесу, а поперек пласта,
какой бы крутой он ни был. На крутом пласту опасно работать в одну прямую
линию; упустишь обушок или глыба угля сорвется — и своего же товарища внизу
ушибешь. Вот почему забой в таком пласту ведется уступами. Каждый нижний
забойщик уходит по простиранию на метр-два впереди своего товарища, и уступ для
него, словно щит сбоку.
В забое меня встретили неприветливо.
— Ты что пришел — класс показывать?
Посмотрел я на них — уселись трое на одном месте, клюют
уголь в зуб, друг другу мешают.
— Класс не класс, а за вас трех сработаю.
— Ой, испугал! Ступай-ка во второй уступ, попробуй.
Во втором уступе уголек оказался самый трудный, «с
прессухой», как говорят шахтеры, с вкраплениями. Это все равно, что дерево с
сучками, все струи в нем попутаны, и от кровли уголь никак не отстает.
Я приналег во всю силу. Подрубил снизу — ничего. Висит
гребешок и не расщепишь. Подумал, подрубил еще сбоку, «куток» перерезал. Что
делать, опять не падает. Неужели по щепотке крошить? А соседи уже смеются,
окликают из-за уступа.
Молчу я, присел, думаю, что же дальше. Даже пот прошибает не
столько от работы, как от досады — опозорился. Вдруг слышу, уголь закряхтел и
отвалился — весь на земле. Теперь уж разбить его было нетрудно.
Сразу за эту упряжку выписали мне денег на неделю, и стал я
на шахте знаменит. Случай этот показал мне, что в каждом затруднительном деле
можно найти какой-то ключ. В тот раз я нашел этот ключ случайно, когда
перерезал куток. В будущем я стал искать его сознательно, соображая, нельзя ли
применить какой-нибудь новый, еще неизвестный способ. Скоро я стал перегонять
старых забойщиков. И когда в Донбассе открылись курсы врубмашинистов, меня
одним из первых послали учиться работать на врубовке.
*
Врубовка! Сколько я их перевидал на своем веку, в каких
только забоях и шахтах с ними не работал!
Легкие, пневматические, типа «нью-ингерсоль», работающие
ударными долотами; дисковые «даймонды», которые подрубают уголь колесом с
насаженными зубками; немецкие «эйкгофы»; американские «сулливаны»; врубовки с
режущими штангами, похожие на рыбу-пилу; цепные врубовки, у которых режущая часты
— бар — устроена в виде бесконечно вращающейся цепи с насаженными на ней
зубками. Наконец, наша, тоже цепная, похожая на американскую, только еще более
прочная и выносливая — горловская тяжелая «ГТК».
Шахтеры в шутку называют врубовку кротом или черепахой.
Действительно, на вид она неказиста и груба — один стальной кожух. Высота ее
всего полметра. Она может залезать в самые низкие забои. Врубовка ползет по
забою подтягивая себя на канате и запустив в угольный пласт свой длинный,
доходящий до 2 м бар. Она подрезает уголь так, что сам не веришь, тот ли это
уголь, который с таким трудом приходилось подрубать обушками. Черное масло,
воск — вот чем кажется твердый каменный уголь, когда в него вгрызается врубовка.
Черные кучи штыба — угольной мелочи — ручьем вытекают из-под ее бара. За час
врубовка может пройти до 30 м, оставив в нижней части пласта щель шириной до 20
см и глубиной во всю длину бара.
С этим подрубленным пластом предстоит еще много работы: его
нужно отбивать или даже взрывать, если уголь твердый, разбивать на куски,
доставлять к штреку, крепить лаву. Но все же врубовка берет на себя самое
тяжелое дело — подрубку, которая когда-то задерживала все работы в забое.
Врубовка справится с углем какой хочешь твердости, надо
только знать, как поставить зубки и какую взять скорость подачи. Иногда
врубовку доверху засыпает штыбом, иногда на нее валятся тяжелые куски
подрубленного пласта — выносливая машина спокойно ползет дальше. Некоторым
машинистам начинает казаться, что врубовке все нипочем, и они перестают
заботиться о машине. Это — грошовые работники. Так смотреть на машину —
преступление. Врубовка, как и всякая машина, требует самого вежливого ухода.
Надо знать все тонкие детали механизма и мотора, которые спрятаны под кожухом,
надо сработаться с машиной так, чтобы понимать с полуслова все, на что она
жалуется.
Я знаю, как машина злится, как визжит ее мотор, когда на
зубок ей попадает твердое колчеданистое вкрапление; как она начинает
вздрагивать и гудеть, когда бар заклинивается в пласт из-за неправильно
поставленных зубков; как разгорячается весь ее корпус до того, что к нему
нельзя прикоснуться, если контакты в штепселе приходятся неплотно или если на
твердом угле взята слишком большая скорость подачи.
С тех пор как появилась врубовка, вся работа в забоях пошла
по-новому. В прежних коротких «столбах» ей было нечего делать. Работы стали
вестись длинными забоями, «лавами», идущими по восстанию пласта на 100—200 м и
более. Вместо «саночников» появились протянутые вдоль всей лавы конвейеры,
скреперы, рештаки — сболченные желоба, которые, двигаясь на приводе взад и
вперед, короткими и частыми толчками стряхивают уголь все ниже и ниже.
Изменилась и вся организация добычных работ и расстановка
людей. Можно прямо сказать, как только врубовка пришла в забой, так и началась
у нас в шахтах целая революция. Знаменитые предложения Карташева, Епифанцева,
Касаурова, борьба, которую вели против них враги и вредители, сотни больших и
маленьких событий — все это было связано с тем, что в забое появилась эта вот
скромная «черепаха».
Признаюсь, и в моей жизни получился заскок из-за врубовки.
Было это года три-четыре назад. Еще тогда я дал 45 циклов в месяц, хотя работал
в тяжелых условиях, на изношенной машине. Это значит, что я 45 раз прошел
врубовкой во всю длину лавы. Моя врубовка не имела ни одной аварии и ни разу не
задержала добычных работ.
В то время по Донбассу поднялась волна соревнования.
Заговорили о знатных людях. Их премировали. О них писали в газетах. Помню одно
из собраний, где обсуждались итоги соревнования. Впереди меня оказались люди,
которые, попав в хорошие условия, дали производительность больше моей, хотя
машины у них то и дело выходили из строя. Про мой опыт, про цикличность, не
говорили ни слова. Я чувствовал, что это неправильно, но не мог доказать свою
правоту и вот с горя ушел и загулял горькую, так загулял, как давно не гуляют в
Донбассе. Полмесяца я не показывался на шахтах, пока меня не встретил и не
пристыдил старый рабочий и душевный товарищ, нынешний секретарь партийного
комитета на шахте «Максимовка» Иван Гаврилович Иванов.
Дело это прошлое, но не так давно я снова о нем вспомнил.
Это было в октябре 1937 г., когда 14 тысяч лучших ударников Донбасса
встречались на митингах со своим новым наркомом Лазарем Моисеевичем
Кагановичем.
7 октября на торжественном слете в городе Сталино я увидел
наркома и услышал его речь. Очень просто и хорошо он рассказывал о запущенности
и отсталости наших шахт, о том, что люди должны возмущаться безобразиями, что с
этого возмущения начинается настоящая честная работа. Он говорил о том, как
важно настроение человека в его работе. Он обращался к командирам, которые
должны дать рабочим возможность проявить все свои способности, должны не только
организовать и расставить людей в штреке и забое, но уметь подойти к ним
по-товарищески, выслушать их предложения и жалобы. У такого командира никогда
не будет текучести. От него зависит все — и заработок рабочего и настроение.
«Доберитесь до души людей», говорил Лазарь Моисеевич.
Эти слова глубоко меня затронули. Когда же нарком стал
говорить про цикличность как про важнейший показатель работы в шахте, я
почувствовал такое волнение, что у меня забилось сердце: ведь это были те самые
слова, которые я еще тогда, три-четыре года назад, искал и не мог найти и ни от
кого не услышал.
После речи т. Кагановича я понял, что не найду себе покоя,
пока моя лава не загремит по Донбассу. Я был уверен, что за врубовкой дело не
станет: она может дать не то что цикл в день, а два цикла в смену.
За людей в нашей лаве тоже можно было не бояться. Начальник
моего участка коммунист Ефремов не меньше меня загорелся желанием показать
рекорд. Бригадир навалоотбойщиков Войтенко недавно пришел из Красной армии и
подобрал себе целую бригаду таких же бойцов. Любо смотреть, как они работают — дружно,
аккуратно, без лишних слов и шума. Мы много раз советовались друг с другом, как
перейти на многоцикличную работу. Нам могла помешать откатка. Пути были
запущенные, грязные, вагоны часто бурились. Мог задержать штрек, который должен
опережать лаву метров на 16—20. Бывает, что лава подойдет вплотную к штреку,
или, как говорят, «сядет» на него. Тогда все друг другу мешают, и нет места,
где вагоны могли бы разминуться. Могла нас подвести даже сама лава. Надо ее
хорошо знать, прежде чем говорить о рекорде.
Вот она, эта лава — пятая западная на участке третьей
Каменской. Длина ее не особенно велика для Донбасса — около 80 м, мощность
пласта — 0,57. Это значит, что высота от почвы до кровли немногим больше
полуметра. Такие лавы — исключение. Это самая малая мощность, в какой
разрешается работать.
Кроме того, наша лава — с «капризами». Бывают такие лавы,
что не угадаешь, как она себя завтра поведет: то кровля начинает оседать так,
что за смену сбавит нам потолок еще на 5—6 см; то почва «поддует»; то, откуда
ни возьмись, появится вода, а через пару дней смотришь — воду перешли, и снова
в лаве спокойно и сухо.
И все-таки мы решились на рекорд. К тому времени, по приказу
Лазаря Моисеевича Кагановича, на откатке навели порядок. Штреки подтянулись и
опередили лаву с запасом. Окончательно толкнул нас на рекорд главный инженер
треста «Кировуголь», новый работник, молодой и напористый, т. Петров. Он
приехал к нам на шахту и помог разработать график.
12 декабря, в день выборов в Верховный Совет, мы
отправлялись в свою лаву так, словно шли в бой за цикличность.
И вернулись разбитыми.
Стыдно было показаться на поверхности. Бедный Ефремов ходил
в этот день, сдвинув кепку на самый нос, чтобы его не узнавали. Я поскорее,
окольными путями, отправился домой. Подвела нас лава. В ней опять появилась
вода, а мы, как нарочно, работали длинным, двухметровым баром. Такой глубокий
забой усложняет крепление и ослабляет кровлю. Вода усилилась, почва размякла,
стойки подались, ослабло крепление — и лава начала садиться. Работу пришлось
прекратить. Кровля грозила зажать и скрепер, и машину.
За эту неудачу мы рассчитались через две шестидневки. 24
декабря, в день двадцатой годовщины Советской Украины, мы поставили первый в
Донбассе рекорд. Мы дали пять циклов за сутки, и если бы не авария на
скреперной лебедке, дали бы все шесть. В этот день я добился своего и дал два
цикла за смену. Навалоотбойщики заработали в среднем по 100 рублей. Лава выдала
на-гора 267 т угля вместо плановых 72.
Работы были организованы так, что никто не мешал друг другу.
Пока я зарубаю низ лавы, навалоотбойщики добирают верх. Когда врубовка доходит
до середины, они уже начинают переключаться на низ и заранее готовят фронт
работы для нового цикла. Следом за ней, и даже впереди меня, бурильщик
обуривает пласт угля. Никто никого не задерживает. И когда я веду машину на низ
для нового вруба, навалоотбойщики переносят скреперную дорогу, а запальщик
выпаливает шпуры, так что все подсобные операции укладываются в короткий
промежуток между двумя циклами.
Мы предусмотрели десятки мелочей, ускоряющих работу. В
штреке заранее установили вторую скреперную лебедку. Врубовка, идя вверх по
забою, одновременно тянула за собой канат для будущей скреперной дороги. Нечего
и говорить, что я заранее осмотрел и смазал врубовку, как на парад, и заготовил
120 наваренных победитом зубков.
К концу первой смены мы дали два вруба. Я начал третий цикл,
когда ко мне подполз Ефремов.
— Петька, — сказал он, — я был сейчас на поверхности.
На-гора — революционный праздник. Вся шахта приветствует наш рекорд. Жми
дальше.
Но я и так не чувствовал усталости. Гораздо больше устаешь в
те дни, когда меньше успеваешь.
*
Рекорд 24 декабря сделал лаву Ефремова и Терещенко известной
на весь Донбасс. Третий Каменский участок шахты № 4—6 «Максимовка» стал
передовым в Союзе по цикличности, наравне со знаменитыми участками Гвоздырькова
и Шашацкого.
Но, пожалуй, еще важнее рекорда — ежедневная спокойная
работа лавы, которая стала давать по два цикла каждый день. Спокойно и уверенно
она выполняет 60 циклов в месяц, почти втрое больше той средней нормы (21
цикл), которую нарком установил для шахт Донбасса.
*
После очередной смены, умывшись под душем и переодевшись,
Терещенко, по дороге домой, начинает с Ефремовым разговор, который, видимо, не
в первый раз затевается на одну и ту же тему.
— Так как насчет трех?
— Будет, будет. Сам знаешь — штрек держит. Вот получим
механический грузчик, будем продвигать штрек на пять метров в сутки — и,
пожалуйста, руби три цикла хоть каждый день.
— Вот ведь, — погодя добавляет Ефремов, — на моей памяти в
этих поселках не было ничего интересного, кроме свиста, драки и пьяной
гармошки. Картуз набекрень, сапоги, нож за голенищем, да так, чтобы ручка
наружу торчала. Знай наших! Вот был шахтер! Где сейчас это? Словно вся удаль
шахтерская пошла теперь туда, вниз, в забои. И эта удаль показывает себя
по-новому. Вот спроси любого бурильщика, или отбойщика, или, скажем,
врубмашиниста, — он всех своих соперников наизусть знает.
— Как же не знать, — отвечает Терещенко, — о нас в газетах
пишут. Вот Атаманюк, например, — это врубмашинист из молодых да ранний, скоро
старым нос утрет. Константинов на шахте 3—3 бис — очень хороший машинист, да
горяч, по настроению работает. У него коногонские привычки остались, а в шахте
на азарте далеко не уедешь. Тикун — замечательный машинист и в забое такой
серьезный, даже слишком, хоть бы улыбнулся. А только я со всеми ими готов
потягаться.
— Уверен в себе?
— Уверен. Я уголек знаю, и он меня тоже. Знаешь, когда-то я
шел на шахту только для того, чтобы подработать на ней, а потом пойти учиться.
Да так вот в шахте и остался. А если бы и стал учиться, так по тому же горному
делу.
— А почему на шоферские курсы ходил?
— Думаешь, шофером хотел стать? Чепуха! Из одного любопытства. Захотел узнать, что это за мотор внутреннего сгорания: как у моей врубовки или иначе устроен. Оказалось, ничуть не похож, а еще интереснее — самостоятельно работает. Мотор-то у шофера интереснее, а работа скучнее. Разве можно сравнить с тем, что теперь у нас в шахте — и машины, и люди, и свой коллектив, и каждый день что-нибудь новое. А я, врубовый машинист, я у себя в забое тот же инженер. Я природу одолеваю. Она на меня с силой, а я на нее с хитростью, с толком. Да сам знаешь — если человек предан угольку, никуда он из шахты не уйдет.
Комментариев нет:
Отправить комментарий