ГЛАВА ИЗ ФАНТАСТИЧЕСКОГО РОМАНА
Из дневника военного корреспондента "Нью Рипаблик" Кларонса Старботля, находившегося на флагманском корабле отряда "Корабельной поддержки" во время заморской экспедиции США — десанта в районе Желтого моря.
Это, без сомнения, был самый удивительный флот в мире. Мрачная фантазия знаменитого испанского живописца Гойи спасовала бы перед сонмищем калек, какими представлялись взору корабли гордой морской державы. Одному не хватало носа, другому — кормы. Третий будто бы пятился назад, у четвертого зиял в борту черный пролом, словно след от адской торпеды.
Остальные тоже были не лучше. Там, где глаз искал привычного двухтрубного силуэта, оказывалось три дымоотвода, а где должна была выситься стройная мачта, виднелось сооружение, похожее на перевернутую вверх дном корзину для ненужных бумаг. А у большинства из них была такая симметрия в силуэте, что никто не взялся бы угадать, как идут они — носом или кормой вперед?
Когда наша «флотилия» двигалась, переваливаясь на океанской зыби, ее можно было принять за что угодно: за стадо плывущих зебр, за остатки леопардовой шкуры, за полосатые пограничные столбы, наконец, — просто за коллекцию устрашающих масок с островов Тонга-Тонга, но только не за грозное боевое соединение.
На военно-морском языке это называется камуфляжной, искажающей окраской. Но я уверен, что даже компрачикосы, считающиеся, как известно, непревзойденными мастерами по части уродования живых созданий, почувствовали бы себя не в своей тарелке, откройся перед ними картина, которую мы принуждены были созерцать изо дня в день.
Мой приятель, флаг-секретарь Хенли (нас в шутку называют «сообщниками», потому что Хенли по должности ведает корабельной «прессой» и цензурой), подсмеивается над моим эстетическим возмущением. Однако, вчера, полюбовавшись около часа шедшими невдалеке от нас судами, Хенли имел мужество сознаться, что наблюдаемое зрелище — не из аппетитных.
 |
| Это был самый удивительный флот в мире. На военно-морском языке его окраска называется камуфляжной. |
,*
Я уже втянулся в жизнь нашей эскадры. Скучать не приходилось. Размеренный, как часы, механизм корабельной жизни оставляет мало свободного времени. Но и те моменты, когда нет дела, продолжаешь испытывать состояние какой-то напряженности: растянутая на десятки миль, обремененная сравнительно тихоходными, войсковыми транспортами, малоповоротливыми к совместному плаванию, слабо защищенными, наша «Армада» представляет слишком заманчивую цель для противника, и какого противника! Все «три» измерения — воздух, водяная гладь и морская глубина — насыщены угрозой.
Вглядываясь в безоблачное небо, ждешь, что на сетке бинокля вырисуется серебристое крыло воздушного крейсера, парящего на недоступной для зениток высоте и выжидающего удобного момента, чтобы обрушить на наши головы двухтонные бомбы, против которых нечего искать защиты даже под мощной броней палубы. Хенли уверяет, что моя тревога напрасна: процент попадания авиабомб, как показали недавние маневры, очень невелик, а «третий глаз» доктора Гордона, установленный на мостике, гарантирует от неожиданных встреч.
Ho мне оптимизм флаг-секретаря кажется мало обоснованным. Конечно, я отдаю должное остроумию доктора Гордона, простоте его прибора. Этот "сверхглаз" посылает в пространство ультракороткие радиоволны: встретив на своем пути препятствие, — будь то самолет или дирижабль, — волны отскакивают от него, возвращаются обратно к прибору и, попадая на флуоресцирующий экран, воспроизводят на нем четкий силуэт аэроплана или страшной воздушной сигары.
Но я знаю также, что в Японии уже ставились опыты для защиты от мортоновского "всевидящего ока" и добились такой окраски самолета, которая поглощает большую часть радиоволн. В результате по экрану скользят лишь смуглые тени, и наблюдатель ничего не может определить. Поэтому у меня гораздо больше надежды на наших храбрецов-пилотов, которые рассекают воздух на много миль впереди нас и "стерилизуют", наш путь.
По сравнению с твердью небесной то, что мы можем встретить на поверхности океана, кажется совсем не страшным. Находясь в равных условиях с японцами, мы сумеем дать им отпор.
Зато все, что может таиться ниже ватерлинии, в зеленой яшме, вспененной нашими винтами и форштевнями, заставляет слегка нервничать, особенно по ночам, даже самую выдержанную вахту. Не потому, чтобы мы верили в "торпеды самураев". Но сборище наше продвигается с таким шумом, что гидрофоны иногда отказываются служить — в этом хаосе подводных звуков не отличишь друга от врага. Вообще задача охраны нелегка. Обычно мы двигаемся широким фронтом, небольшими группами кораблей различных классов. Но днем все же чувствуется больше спокойствия — эсминцы окружают нашу эскадру, как овчарки стадо, бредущее по необъятной степи. Ночью же миноносцы всегда идут позади больших кораблей: противолодочная охрана в это время все равно невозможна, опознавательные сигналы видны плохо, для разбора их требуется время, а каждая секунда — вопрос жизни и смерти.
В результате свои миноносцы могут быть приняты за неприятельские, и наоборот. И чтобы не подпустить врага на дистанцию минного выстрела, приказано ночью открывать огонь "по всем приближающимся к кораблю малым судам". Поэтому нашим верным "овчаркам" приходится плестись в хвосте до наступления рассвета.
*
Все свободное время я посвящаю своему «оморячиванию». Мне много помогают отличная корабельная библиотека и любезность чинов адмиральского штаба. На изучение морского дела меня подталкивает не один теоретический интерес — втайне я рассчитываю быть во время боя не только наблюдателем, но и заменить, если понадобится, кого-нибудь из выбывших младших командиров.
В результате занятий я вполне усвоил тактическую философию генерала Патрика в отношении авиации, теперь я понимаю, что наиболее действительным средством для отражения воздушной атаки является противопоставление нашей авиации авиации противника, и при нападении на неприятельские суда и берег нашей первой задачей будет достижение господства в воздухе.
Со странным чувством следил я за эволюциями автожиров во время практических учений. Я мысленно сравнивал эти неуклюжие, на первый взгляд, машины с медведками, вздумавшими летать. Мне казалось, что автожиры не способны двигаться по горизонтальной плоскости — так далеки они были от привычной глазу стройности обыкновенных самолетов. Но я быстро изменил свое мнение, увидев их работу совместно с большими кораблями. Поразительна была способность автожиров делать, подобно ястребам, «стойку» для облегчения наводки по "дичи" особого сорта — пo вражским линкорам или вести огонь с медленного хода по удирающей подводной лодке.
Хенли просто влюблен в них.
Он насчитывает, по крайней мере, десяток преимуществ автожира перед обычным самолетом. — Нет, вы только подумайте, Старботль, какая революция происходит благодаря появлению автожира во всех наших понятиях о методах атаки с воздуха! Теперь бомбометание может производиться с точки, лежащей непосредственно над целью, и, следовательно, без начального ускорения бомбы, без трудностей прицеливания, сопровождающих пикирующий полет. Когда автожир гонится за суддом, ему нужно лишь лететь с той же быстротой, с которой движется цель, и в этом случае отпадает надобность в определении курсового угла и скорости хода атакуемого корабля, что всегда чревато ошибками. Единственно, что требуется от пилота, — это расчет поправки на ветер. Теперь еще одно преимущество автожира. Известно, что самолет видит преследуемую подводную лодку только в те моменты, когда находится перпендикулярно над нею, и, как только соответственное местонахождение атакующего уклонится более чем на 15° от перпендикуляра, лодка теряется из виду. Автожиру же ничего не стоит соблюдать требуемый перпендикуляр. Несомненно, что сейчас он самый страшный враг для подводных кораблей. Он обладает огромным полем наблюдения, у него нет мертвых углов, кроме потолка, но при его маневренности он может парализовать самые опасные приемы противника. Обнаружить автожир благодаря его скромным размерам очень трудно. Кроме того, он может, если захочет, уйти от боя — попросту приземлиться в любом месте.
Для нас же, моряков, автожир незаменим. Его наблюдения за падением снарядов гораздо более точны, чем с самолета и даже с привязанного аэростата.
— Да, но когда вы стреляете в пределах видимости, автожир, вероятно, бесполезен: ведь его сообщения приходят позже, чем замечает перелеты и недолеты наблюдатель с ведущего огонь корабля?
— Вот тут-то, дружище, вы и ошиблись. Представьте, что сведения по радио от автожира поступают раньше, чем артиллерийский наблюдатель определит падение снаряда. Парадокс? Да, но факт остается фактом. Объяснение, конечно, есть: нужно немало времени, чтобы водяной столб, вызванный упавшим снарядом, достиг такой высоты, когда он делается видимым наблюдателю на стрeляющeм коpаблe.
— Послушать вас — сильнее кошки зверя нет. Долой, стало быть, наши Боинги, Вульти, воздушные клиперы — да здравствует автожир? Нет, Хенли, в своих рассуждениях вы упустили самое главное: ведь скорость у вашего любимца пустяковая. А расстрелять черепаху, пусть даже летающую, и для зениток, и для истребителей — дело нетрудное. И потом — разве вы пошлете автожиры в дальний набег? При их радиусе действий они и до Аляски не доберутся. Не спорю, что для флота автожир как корректировщик огня незаменим. Я даже могу себе представить боевой корабль, который несет такие машины в специально приспособленном трюме-ангаре. В необходимый момент быстродействующий подъемник устанавливает машину на взлетную палубу, автожир взлетает кверху, и пилот тут же приступает к исполнению боевого задания. Все это так, но нельзя же ставить факты вверх ногами из-за морского патриотизма...
(Из письма к мисс Мери Дейвис)
«Пишу Вам, сидя на койке. Каюта неожиданно стала просторной — еще вчера приставленный ко мне Джемс уложил все мои вещи в сундук, который затем отправился под броневую палубу. Мягкая мебель, платье, книга, стол пропутешествовали туда же. Оказывается, что эти безобидные предметы опасны в бою, а мы находимся в преддверии боя. Но Вы подумайте, как вообще превратны наши представления об окружающих вещах. И только здесь, на боевом судне, начинаешь постигать глубокий смысл шутки о зайце¹. Мой приятель, лейтенант Хенли, уверяет, что на дредноуте соорудить костер гораздо легче, чем в поле, во время пикника. Ведь на корабле может гореть даже то, что обычно не горит в других местах.
Линолеум, трапы, брезент, трос, резина, поручни, волос для набивки матрацев вспыхивают не хуже целлулоида, когда в судно проникает снаряд с температурой взрыва свыше 1000°. Правда, наши инженеры добились большой огнестойкости материалов для кораблестроения, но все же жилые помещения продолжают портить противопожарный ансамбль.
Вот почему эвакуации из каюты избегли только койка и единственный стул».
Формоза нас встретила неприветливо. У ее берегов эскадру захватил жестокий шторм. Впрочем, нам это было на руку. Буря лишала противника способности вести разведку и открыть нашу флотилию.
Шли мы против ветра, и на нас стремительно двигались водяные горы с длинными, опрокидывающимися гребнями. Их перекаты через судно сопровождались шумом землетрясения.
По линкору протянуты леера, за которые нужно держаться, чтобы не быть смытым с палубы.
Море потеряло свой зеленый цвет — оно сплошь покрыто густой белой пеленой. Водяная пыль от разбитых брызг носится в воздухе. Наш «Нью-Йорк» качало вполне терпимо. Принадлежа к типу «мокрых кораблей», он принимал на нос бесчисленные тонны соленой воды, разбивавшейся о первую орудийную башню.
— Не меньше десяти баллов, — прокричал мне в ухо Хенли, цеплявшийся рядом со мной за поручни, чтобы не быть сброшенным в пучину порывами ветра.
Наступала ночь.
К утру шторм стал стихать, волны утратили свою ярость, и на горизонте заголубели далекие горы.
*
Мы у входа в Желтое море. Шторм стих. Нас покачивает мало. Но миноносцы, идущие невдалеке, сильно кренят. Их мотает и заливает водой. Порой они совсем скрываются в водных ухабах.
День ясный, видимость хорошая. Однако, ветер продолжает стонать в рангоуте и сбивает дым на палубу.
На корме видна кильватерная колонна наших тихоходов — транспортов с войсками. По бокам, в синеватой дали, маячат корабли «охранной завесы».
Несколько встревоженных голосов заставили меня стремительно обернуться.
— «Перри» взорвался...
Миноносец еще держался на воде. Вокруг него плавали различные деревянные предметы. На них искал спасения утопающий экипаж. На днище «Перри» показалась человеческая фигура. Утверждают, что это был кочегар Фергстоун, единственный, кто выбрался из машинного отделения. Но кочегара быстро смыло набежавшей волной.
Решили, что миноносец атакован подводной лодкой. Кто-то принял плавающую кружку для чая за перископ. Комендоры бросились к орудиям. Но перископ исчез.
Мы подошли ближе, на кабельтовых 10—15 к месту гибели «Перри». Там, точно утка, потерявшая детеныша, описывал круги миноносец «Банкрофт».
Секунда — и «Банкрофт» как-то неестественно нырнул носом в воду. Корма его обвалилась по самую трубу. Все заволокло черным дымом.
Среди нас нельзя было не заметить некоторой растерянности. Но как раз вовремя мы успели познакомиться с радиограммой флагмана: от места гибели «Перри» и «Банкрофта» отойти, к ним никому не приближаться.
Я со стыдом взглянул на погибающих. Они надеялись, что мы будем их спасть. Вместо этого забурлили винты, и, рассекая замутневшую воду, наша флотилия стала отдаляться от места драмы.
Вслед нам уцелевший сигнальщик с «Банкрофта» продолжал что-то семафорить. Но скоро командирский мостик, на котором находился отважный матрос, стал оседать в волны.
Мы шли полным ходом. В бинокль я долго еще видел моряков, боровшихся за свою жизнь. Они держались за обломки рангоута, доски, деревянные решетки. Затем я потерял их из виду.
Хенли, которому я выразил возмущение нашим поведением, даже бровью не повел. К вечеру я примирился с равнодушием моего приятеля. Я понял, что у него годами воспитания выковалась подлинная военная психология, создающая возможность с легким сердцем уничтожать себе подобных и с деловой жалостью смотреть на мучения людей. Я счел долгом поделиться с Хенли своими мыслями. Флаг-секретарь усмехнулся.
— Ваши психологические экскурсии, Старботль, весьма занятны. Но, увы, дело обстояло гораздо проще. Адмирал, приказав нам не оставаться на опасном месте, одновременно послал на помощь экипажу эсминцев и два автожира. Для автожиров же ни мины, ни торпеды не страшны — наши пилоты спасли немало ребят с «Перри» и «Банкрофта».
Мы так и не доискались, что погубило два отличных эсминца. В конце концов общее мнение склонилось в пользу гипотезы капитана Эффинджера, который утверждал, что здесь не обошлось без участия автоматических торпед. По его мнению, дело происходило так. Нас издалека заметила одиночная японская подлодка, но кинуться в непосредственную атаку не отважилась — ее бы быстро расстреляла наша «охранная завеса». Поэтому подводная лодка погрузилась на такую глубину, которая уже не просматривается даже с самолета. Но когда наша эскадра проходила над нею, подлодка выпустила торпеды, заставила их посредством телеуправления подняться по вертикали и ударить в днище первого попавшегося на пути судна. Поэтому надо считать, что мы сравнительно дешево отделались — торпеды лишь случайно миновали крупные корабли.
*
Сегодня Хенли под большим секретом сообщил мне, что десантной группе, которую мы назначены поддерживать своим орудийным огнем, поставлена задача овладеть корейско-японскими портами Расин и Сейсин. Они нам необходимы для высадки второго эшелона десанта, где преобладают бронебригады, танковые дивизии и тяжелая артиллерия. Выгрузка же моторизованных и механизированных соединений на необорудованном берегу чрезвычайно сложна, а порой и невозможна из-за громоздкости материальной части. Порты мы будем брать не в лоб — это повело бы к лишним потерям. Кроме того, при наличии хотя бы и полудолговременных фортификационных сооружений успех сомнителен. Начать придется с обхода укреплений.
Одновременно с нами другие десантные группы будут стремиться захватить ряд пунктов на побережье Желтого моря, вплоть до Шанхая. В случае успеха, а в нем Хенли не сомневается, мы обоснуемся в Корее, которая связывает Японию с ее владениями в Манчжурии, и, ликвидируя японские гарнизоны, постепенно отрежем наших противников от их сырьевой и продовольственной базы на континенте. Тогда страна «Восходящего солнца» вынуждена будет капитулировать.
И японское командование, в том числе адмирал Toгано, будет равнодушно наблюдать за нашими экспериментами в Японском и Желтом морях? Полно, Хенли, весь ваш план напомнил мне стратагемы Гекльберри Финна и Тома Сойера...
— Давайте не цитировать Твена! Тем более, что у него есть и другие герои. Например, «Вильсон — Мякинная голова», который мне сейчас тоже почему-то вспомнился. Впрочем, я не сторонник задевающих сравнений. Да, наш замысел очень смел — не отрицаю. Но храбрости грош цена, когда она не опирается на расчет. А расчет у нас проще простого. Вы не знаете главного: Тогано с флотом бродит в районе острова Мидуэй, ловя журавлей в небе, — он поджидает нашу бутафорскую «непобедимую армаду». «Эскадра самоубийц» сыграла роль наживки — выманила японского флотоводца на океанские просторы. А пока Тогано будет подгребать оттуда в Желтое море, мы основательно укрепимся на берегу².
— Да, но ведь вместе с Тогано ушел не весь флот Японии?
— Правильно, не весь. Но лучшее, что имеется у японцев. Здесь, на местах, при базах остались лишь старые броненосные коробки, ветераны русско-японской войны. Да еще легкие силы. Ну, со всем этим сбродом мы сумеем справиться. Конечно, не без потерь.
— Не обижайтесь, Хенли, но ваши планы мне кажутся фантастикой.
— Поживем — увидим.
*
Тот, кто часто повествует о своем мужестве, не всегда хвастун и не обязательно трус.
Но это, во всяком случае, человек, которому предстоит еще в жизни сильно испугаться.
Бой у острова Огуса-Джима убедил меня в жизненности этого афоризма.
Погода была теплая и стоял полный штиль, когда мы подходили к воротам в бухту Корнилова, или Назин, как называют ее японцы.
Так как ночью был легкий туман, то наш строй несколько растянулся.
Двигались мы, соблюдая все меры предосторожности, зигзагообразным курсом — опасность подводных лодок и воздушных атак возрастала с каждой милей.
Впереди эскадры широким фронтом шли тральщики. Ближайшее охранение составляли легкие крейсеры и эскадренные миноносцы. Несколько десятков автожиров передвигалось одинаковым с нами темпом. Порой один из них, ввинчиваясь в воздух, подымался выше остальных и замирал на месте, словно еще шевелящий крыльями стрепет.
В 6 часов 35 минут с крейсера «Омаха», находившегося на восточном фланге развертывательной линии, поступило донесение о близости неприятеля. Сообщение в мгновение ока распространилось по кораблю, и когда минуты три спустя последовал приказ «объявить командам о близости противника», то все уже об этом знали.
Спустившись с мостика в мою каюту за запасным блокнотом, я прошел через палубы и везде увидел бодрые лица. В каюте лежал приготовленный для меня спасательный жилет. Весь личный состав «Нью-Йорка» был снабжен такими же жилетами, за исключением кочегаров, для которых они были бы слишком теплы. Одевать жилеты нужно было по боевой тревоге.
Приближаюсь к 12,5-миллиметровым зенитным пулеметам. Прислуга экзаменует подъемные механизмы, но они действуют безотказно: дульца этих невинных с виду, но грозных машин покорно задираются к небу, к верхушкам мачт. Рядом сложены магазины стальных снарядов длиной в карандаш и толщиной в палец.
При моем возвращении на мостик я обратил внимание, что повсюду были заготовлены противогазы, ведра с водой для питья.
Офицеры осматривали команды на боевых постах, а старший офицер проверял автоматическую задрайку дверей в водонепроницаемых переборках и исправность противопожарных средств.
В 6 часов 45 минут «Омаха» донес о густых облаках дыма на севере, из чего можно было заключить о присутствии сильного отряда противника.
В 6 часов 48 минут наша эскадра стала поворачивать на норд.
Мы продолжали идти в походном строю, но, чтобы добиться скорейшего приближения к врагу, перестали зигзагировать³ и не держали точно в кильватер друг другу, так как кильватерная струя слегка замедляет ход.
Из радиограммы самолетов разведки мы узнали, что навстречу нам движется сильный отряд, куда входят три линейных корабля типа «Фусо» и четыре линейных крейсера типа «Конго», авианосец, два дивизионных эсминца и вспомогательные корабли.
— В лучшем случае мы сойдемся с противником через час с четвертью, — произнес Эффинджер, давая глазам отдых от бинокля.
Я поймал за рукав пробегавшего мимо Хенли и шепнул ему на ухо:
— Японцы-то оказались совсем не такими дураками, как их рисовали. Угнали в океан далеко не весь флот. Вот теперь они нам пропишут. «Фусо» и «Конго» — не базовые коробки!
Но флаг-секретарь, не дослушав меня, махнул рукой и понесся вниз.
Наш походный ордер имел следующий вид: впереди эскадры, в дозоре, легкие крейсеры и эсминцы; за ними, в расстоянии восьми миль, — три линейных крейсера вице-адмирала Кларка с миноносцами в охранении; наконец, в расстоянии 18 миль — наши главные силы. Эсминцы образуют полукруг и охватывают колонны транспортов с обоих бортов. Наш авианосец, бывший когда-то комфортабельным ляйпером, следует справа от линкоров.
В 8 часов 20 минут к нам стали доноситься глухие раскаты орудийной стрельбы. Они быстро приближались, и через несколько минут с северной стороны горизонта заблестели желтые вспышки выстрелов крупных орудий.
Видимость к этому времени ухудшилась, даль стала туманиться.
Флагман приказал увеличить эскадренную скорость.
*
...Противника еще не видно, но его снаряды ложатся между нами и отрядом вице-адмирала Кларка, поднимая такие высоченные столбы воды, что крейсеры временами скрываются из виду.
Кларк делает поворот на вест, и в 8 часов 55 минут крейсер «Город Соленого озера» проходит у нас на траверзе, в расстоянии одной-полуторы мили. На нем пожар. Из носовой части выбивается синеватый дым, что делает корабль похожим на громадную курящуюся сигару.
Всплески неприятельских снарядов все ближе и ближе.
Наконец, одна очередь зарывается в воду почти у борта «Нью-Йорка».
Адмирал Дей со штабом уходит с мостика в боевую рубку. Все остальные также расходятся по своим местам.
Эта бронированная рубка у фок-мачты очень уродлива с виду — толстый, приземистый овал из металла. Возможно, что во время боя за ее стенками (самая тяжелая броня на всем судне) и уютнее, чем здесь, на мостике, хотя он и возвышается на десятка два метров над палубой. Но у меня нет охоты запираться в ней — ведь оттуда можно смотреть только в узкие щели. Поэтому я остаюсь на мостике, с двумя матросами у дальномера. Дей разрешил мне эту вольность.
В 8 часов 58 минут наш первый залп. Сильный толчок заставил меня подскочить вверх, а дальномер задребезжал, как будто он рассыпался на части.
Я пытаюсь разглядеть, куда упадут наши снаряды. Но горизонт затянут черными и белыми дымовыми завесами. Громыхание орудий слилось в непрерывный гул, — и все это вместе с тучами дыма создает впечатление надвигающейся грозы, которая кажется особенно странной при зеркальном море. Даже заполняющие воздух самолеты и автожиры напоминают реющих перед бурей птиц.
Второй залп «Нью-Йорка» застает меня с переговорной трубкой возле уха. Я получаю чувствительный удар. Спрашиваю у дальномерщика о расстоянии до противника. Он кричит, что дальномер больше не действует: соскочил со штатива. В этот момент над головами с грохотом проносится неприятельская очередь. Я снова упустил случай проследить наши попадания. Наконец, я начинаю, как мне кажется, различать силуэты японских линкоров. Но дальномерщик уверяет, что я ошибся: крупные корабли противника еще за пределами видимости. Тут на нас обрушивается столб воды, и мы замолкаем.
...Мостик сотрясен новым залпом. Но я уже не слежу за ним. С левого борта я замечаю обломки. Они плывут близко друг от друга и являются, видимо, носовой и кормовой частями какого-то судна. Наше или японское?
Мы проходам мимо, не решив этой загадки.
Со стороны правого борта невероятный шум и скрежет. Мостик заливает фонтанами воды, на палубу и к нам сыплются осколки разорвавшегося снаряда. Пробую подобрать один из осколков, но тотчас бросаю его: он до того горяч, словно только что вынут из печи.
...Залпы следуют непрестанно. И так же непрестанно бьет по нас противник, хотя не наносит пока существенного вреда. Я и матросы насквозь промокли от водяных душей.
Сквозь грохот бешеной стрельбы прорезывается вой моторов. Поднимаю бинокль. Солнце слепит глаза. К тому же я не вытер стекол. Через мгновенье тридцатитысячетонный корпус «Нью-Йорка» вздрагивает, как лошадь от удара хлыста. Возле правого борта медленно, словно в «лупе времени», вырастает белая водяная башня. Наступает внезапная тишина. Вдруг пули начинают постукивать о штатив дальномера, визжа, рикошетируют от рубки. Мой бинокль разбит. По палубе, от бока к юту, скользят черные тени. Две широких полосы, за ними — квадрат. Штурмовики! Моторы, взревев, уносят их от наших зениток; звучит сигнал химической тревоги. Надевая маску, я вглядываюсь в соседа — он почти юноша, на щеках у него нежный пух, на глазах — слезы. Он перепуган громом пушек и посвистом смерти, проносящейся над нашими головами.
Если он уцелеет в этом аду, то так же, как и я, будет потом хвастаться перед друзьями и девушками. Ну, что же, в добрый час!
Навстречу нам стелется белая завеса. Ее внезапно прорезают маленькие щегольские суда. Их носы скрыты за стенкой буруна. Кажется нелепым, что эти изящные игрушки попали в такое место. Но наши скорострелки открывают бешеный огонь. Торпедные катера делают крутой поворот и снова исчезают в дымовой завесе. На поверхности воды я замечаю несколько прямых борозд, будто лучи и трещины от сильного мороза на гладком льду. В ту же секунду пол уходит из-под ног; я едва успеваю схватиться за поручни. «Нью-Йорк» уклоняется в сторону, и пузырящийся след торпеды пересекает только нашу кильватерную струю.
Хорошо, что японцы — из экономии или просто потому, что мы имели дело преимущественно с базовым флотом, — пользуются торпедами старого образца: ведь, например, в наших торпедах совсем устранены эти предательские пузырьки воздуха, выдающие торпеду с поличным. Позже я узнал, что две торпеды все же попали в цель: поплатилась бедная «Невада», не успевшая вовремя повернуть. И не будь она недавно модернизована, участь ее была бы решена.
Опасность миновала, и мы возвращаемся на прежний курс.
*
Сражение разгорается. Я смотрю на часы и не верю глазам: с начала боя прошло всего 10 минут. На «Нью-Йорке» не видно ни одной живой души, кроме нашей троицы на мостике. Корабль движется, будто подталкиваемый сверхъестественной силой. Он кренится, сотрясается от собственных залпов, изрыгает огонь, дым и сталь из своих орудий. Оправа, позади нас, с легким креном идет «Невада». В общем громе боя тонет громыхание ее залпов, но я знаю, что она стреляет: ее пушки окутываются зеленоватыми облаками «бездымного» пороха. Слева на носу виднеется мощный силуэт «Арканзаса». Частые вспышки у башен показывают, что он тоже ведет интенсивный огонь. Близнец нашего «Нью-Йорка», «Техас», остался с транспортами. Я вижу часть крейсеров Кларка, некоторых эсминцев. Но я до сих пор еще не могу увидеть противника.
Все органы чувств в смятении. Глаза видят все хуже и хуже — они устали от блеска пламени, рвущегося из пушек нашей передвижной крепости; веки разъедены дымом и соленой водой; в ушах звучит отвратительное блеяние ревунов, подающих сигнал к стрельбе, язык бездействует — ведь рот все время держишь открытым, оберегая барабанные перепонки; запах сгоревшего пороxa заставляет так часто чихать, что утрачиваешь самоуважение.
Надо мной завывают снаряды, меня обдает горячим воздухом от залпов, водяные смерчи грозят смыть с мостика — полный хаос.
Я раздражен. Разве так представлял я себе морской бой? Мне рисовалась благородная дуэль двух голиафов. Сбитые мачты, развороченные палубы, подбитые пушки. Последний канонир из уцелевшего орудии посылает свой меткий выстрел в ватерлинию врага. Гигант кренится, волны заплескивают в зияющий пролом, похожий на пещеру. Команда покидает тонущий корабль. А здесь неразбериха. Вместо батальной картины — обрывки, разорванная пленка кино, да еще не со всеми действующими лицами — ведь японцев так я и не увидел.
Я отправился в боевую рубку, туда, где находился адмирал со штабом. Полумрак и спокойствие сразу же охватили меня. В рубке толчки, сотрясение и шум от выстрелов ощущаются значительно меньше, чем на мостике. Импонировали также хладнокровие и дисциплина присутствующих: ни одного лишнего слова, ни одного непроизвольного жеста. Краткий и четкий язык приказаний флагмана, быстрый ответ и исполнение.
Я внимательно разглядываю это тесное помещение. Правда, оно мне уже немного знакомо — Хенли водил меня туда в «мирное время». Я даже вспоминаю назначение бесчисленных проводов слуховых трубок, рупоров, кнопок и блестящих рукояток на стенках рубки. Но есть и новое для меня. Справа от адмирала помещается желтоватый, наклонно поставленный экран. Я видел его и раньше и принял за доску для раскладки морских карт.
Но сейчас, следя за взорами адмирала и его штабистов, устремленными на экран, я заметил, что на нем происходит какое-то движение. Я подошел ближе и, приглядевшись, понял, что передо мной знаменитый телевизионный аппарат инженера Мадлена, об изобретении которого наша пресса сперва сильно шумела, а затем неожиданно затихла, потому, якобы, что изобретение оказалось блефом. Теперь мне стала понятна причина замалчивания: это была военная маскировка.
Устройство телевизора Мадлена основано на передаче в боевую рубку того, что видят кружащиеся над районом боя специальные самолеты и автожиры. Ни одна деталь сражения не может укрыться от их зорких телеглаз. Но все остроумие мадленовского прибора в том, что все эти разношерстные наблюдения взаимно корректируются, и на экране получается точное изображение битвы; мало того, на особой клетке телевизора виден и собственный флагманский корабль, все его действия и передвижения.
Временами на экране ничего не было видно. Но когда адмирал Дей отдавал вполголоса распоряжение стоявшему рядом флаг-связисту, а последний передавал это приказание в микрофонную трубку, на экране вдруг появлялся интересующий флагмана участок боя. Миниатюрные, словно игрушечные корабли, в которых, однако, можно было узнать любой наш или вражеский линкор или крейсер, дымили, двигались, окутывались мглой, заслонялись всплесками падающих снарядов, отворачивались от торпед и били по самолетам, размерами не больше стрекоз.
Вот где оказался ключ к разгадке того хаоса, который так смущал меня на мостике. Да, нами руководили не вслепую!
И уже здесь, на этом лилипутском морском плацдарме, я до конца следил за всеми перипетиями драмы, вошедшей в историю под названием боя у острова Огуса-Джима и завершившейся поражением японских кораблей, которые стремились помешать высадке десанта на побережье Желтого моря.
*
Недешево досталась нам эта победа. В первые же моменты сражения один из линейных крейсеров Кларка попал под огонь артиллерии линкора «Фусо». Несмотря на полученные повреждения, крейсер сумел оторваться от противника, но его настигли японские эсминцы. Он был атакован ими и отрядом самолетов и пущен ко дну. Много неприятностей принесла путаница, происшедшая оттого, что наши линкоры приняли наши же легкие силы за противника и начали их обстреливать. Ко второму часу боя положение нашего флота сильно ухудшилось, корабли были изрядно потрепаны, частью подбиты, в то время как японцы держались еще очень крепко. Решающее влияние оказали воздушные атаки. Удачным попаданием бомб (пусть даже случайным) был выведен из строя линкор «Фусо», потоплено четыре эсминца, поврежден линкрейсер «Конго». Авиация противника, несмотря на всю ее смелость, не могла противостоять нашей — она понесла огромные потери от воздушных торпед Стронга.
Воспользовавшись замешательством врага, адмирал Дей организовал мощный удар всеми кораблями. В результате линейные силы противника были вынуждены отойти к своим базам, чтобы не подвергнуться полному уничтожению.
Путь в залив Корнилова был очищен.
К вечеру к нам присоединились наши транспорты с десантом.
*
Мне удалось получить разрешение Дея перейти на один из транспортов; оставаясь на «Нью-Йорке», я не смог бы как следует наблюдать за десантом.
Хенли взялся доставить меня на ближайший к нам транспорт «Гендерсон», где были размещены части «первого броска».
Ориентироваться на рейде было нелегко: суда стояли без огней, иа берегу тоже было темно. Лишь изредка вспыхивали прожекторы, которыми японцы щупали наши корабли.
На палубе «Гендерсона» было безлюдно. Вахтенный офицер, которому Хенли передал приказание адмирала «оказывать полное содействие представителю печати», свел нас в кают-компанию. Она была освещена — деревянные заглушки на иллюминаторах были похожи на круги, которыми закрывают ведра, когда хотят, чтобы вода не плескалась. Нам принесли какао. Хенли заторопился. Наскоро проглотив горячий напиток и крепко пожав мне руку, он ушел наверх. Мне хотелось сказать ему несколько теплых слов, но я понял, что сейчас не время для излияний. Попросив вестового разбудить меня в 4 часа, я прилег на диван.
Транспорт слегка покачивало. Ничто не напоминало о той ожесточенной схватке, которая должна была начаться с рассветом.
*
Разбудил меня гул канонады. Я поднялся на палубу. Был уже рассвет. По всему заливу, насколько хватал глаз, вспыхивали орудийные молнии. В бинокль было хорошо видно, как на берегу, на склонах гор, рвались снаряды с кораблей. Порой береговые высоты отвечали, но всплески от их снарядов были не очень велики; по-видимому, у противника не имелось крупных калибров.
— Огневая подготовка идет удачно, — заявил мне вчерашний вахтенный офицер. Пожалуй, скоро начнем высадку. Смотрите, смотрите, вот еще одну батарею ликвидировали!
Я последовал совету, но заметил лишь, что от одной из сопок на северной стороне разбегаются черные человечки. Сама сопка дымилась и выбрасывала пламя, словно маленький вулкан.
— Зарядные ящики рвутся, — промолвил Керр (так звали моего собеседника).
Гром морских орудий усилился. Наполняя воздух басистым ревом, над нами проносились очереди линкоров.
Из-за мыса Родионова, на большой высоте, показались самолеты. На «Гендерсоне» все пришло в движение, раздались боцманские свистки, комендоры стали у зениток.
Мне это показалось несколько комичным: что могли бы сделать наши 75-миллиметровки, если бы оставить их с глазу на глаз с подобным противником, даже несмотря на их дальнобойность, а она у них приличная, что-то около десяти тысяч метров.
В тот же момент среди мощных, но мягких раскатов больших орудий зазвучали высокие ноты скорострелок. Открыл стрельбу и наш транспорт. Я недолюбливаю мелких пушек — при каждом залпе создается ощущение, словно тебя бьют по ногам резиновой палкой.
В общем я правильно оценил положение — вся эта сумятица оказалась излишней. Там, наверху, развертывался другой бой: навстречу японцам, набирая высоту почти перпендикулярно, спешили наши истребители. И здесь мне пришлось стать свидетелем незабываемой картины: противники не успели еще сойтись, как уже самолеты передовых звеньев японских эскадрилий начали окутываться черным дымом и заваливать нос книзу. Можно было подумать, что они натыкаются на какую-то невидимую преграду. Затем следовал взрыв, и японский аппарат рассыпался. Иногда его оторванные части, будто перья птицы, разбитой выстрелом, продолжали еще носиться во взбудораженном воздухе.
Лейтенант Керр довольно осклабился:
— «Девочки Стронга» работают без отказа!
Если в современном бою и есть что-либо поражающее зрителя, то это прежде всего быстрота, с которой одна фаза сменяется другой, трудность уловить переход от успеха к разгрому, буквально — подстегивание событий; когда они начинают чересчур лениво двигаться.
Через семь минут последний акт трагедии в воздухе подошел к концу: потрясенные действием грозного оружия Стронга, японские пилоты повернули назад. Но немногим из них посчастливилось уйти от бешеной погони наших летчиков. To там, то здесь великолепные сооружения из стали и алюминия превращались в бесформенную массу, поднимавшую при падении в море каскады мутно-желтой воды...
*
При мне уже неоднократно произносился этот интригующий термин «девочки Стронга», но всякий раз, когда я просил объяснить мне его сущность, мои собеседники, пряча лукавую улыбку, старались увильнуть под тем или иным предлогом. Теперь я знаю, что это такое — я сам стал свидетелем их ужасной «работы».
«Девочки Стронга» — не что иное, как воздушные торпеды, сконструированные лейтенантом нашего флота Стронгом. Воздушная торпеда имеет реактивный двигатель и несет в своих недрах четверть тонны нентрита⁴ — одного из самых мощных взрывчатых веществ, какие только знает техника наших дней. У торпеды есть орган слуха — два звукоулавливателя и микрофона. Отбрасываемая в небо толчками газов, ракета-снаряд по пути воспринимает своими «ушами» гудение вражеского авиамотора. С этого момента судьба ближайшего неприятельского самолета решена. Ракета Стронга, словно гончая собака, устремляется по звуковому следу. Во много раз превосходя свою жертву в скорости, воздушная торпеда через несколько секунд настигает врага, «вцепляется» в него, и не успевает еще парализованный ужасом пилот освоить происходящее, как уже тяжкий взрыв смешивает человеческие кости с металлом, и на месте катастрофы остаются лишь медленно тающие хлопья черного дыма. Но чтобы добиться таких блестящих результатов, Стронгу пришлось пройти длинный путь неудач и разочарований. Первая модель во время испытаний преждевременно взорвалась, убила сотрудника Стронга, а ему самому надавала таких «газовых затрещин», что лейтенант пол года провалялся в госпитале. При дальнейших опытах оказалось, что выхлоп отработанных газов из сопла мешает правильной работе звукоулавливателя — звуковой компас ракеты сбивался с толку, путал направление. Стронг перепробовал сотню глушителей и остановился на сто первом — собственной конструкции.
Разрывной заряд выказывал поползновение детонировать, то есть взрываться под влиянием взрывов газа, необходимых для работы всякого реактивного двигателя. Тогда неутомимый изобретатель, перебрав десятки средств, стал впрыскивать заряду, словно больному, камфору и добился того, что чувствительность нентрита к внешним влияниям понизилась. Но тут на сцену выступил взрыватель — он оказался толстокожим и не действовал, если ракета только слегка задевала аэроплан. Эта задача была разрешена Стронгом довольно быстро. Стронг — морской артиллерист — не раз из башен своего корабля выпускал снаряды, которые взрываются от соприкосновения даже с гребешком волны. Вот подобные взрыватели он приспособил и к своей ракете. Однако, вскоре обнаружился новый дефект. Он состоял в том, что выпущенная во время боя ракета могла бы наброситься и на отечественный самолет, привлеченная звуком его мотора. Нужно было найти способ обезопасить свои эскадрильи от столь неприятных гостинцев. Стронг и здесь вышел победителем. Правда, сначала его мысль стала работать в не совсем верном направлении. Лейтенант думал решить проблему, заставив уши ракеты воспринимать звук только японских авиационных моторов.
К своему огорчению, Стронг убедился, что на вооружении авиации страны Микадо имеются не только свои и германские самолеты (что было бы еще полбеды), но и французские, например пушечный истребитель «Девуати-510», и даже американские типа «Нострои-ХЕТ-1», купленные японцами года два назад. Затем у Стронга возникла идея включить в систему ракеты механизм, который позволял бы ей двигаться только в пределах разграничительных линий. Но подобные линии имеют реальное значение только для сухопутных войск; в воздушном же бою, протекающем во всех трех измерениях, особенно, когда боевые машины внезапно меняют свое положение, оказываясь то выше, то ниже, то сбоку, то впереди противника, ни о каких разграничительных линиях не может быть и речи. Потерпев фиаско, Стронг вернулся к своей прежней мысли, но принялся разрабатывать ее на новый лад.
Собака даже ночью не кидается на хозяина и его приятелей, узнавая их по запаху. Значит, нужно, чтобы воздушная торпеда отличала своих по «запаху», то есть по особому звучанию. Если нельзя добиться, чтобы у всех японских авиамоторов был один и тот же звук, то ничто не мешает проделать это над нашими самолетами.
В результате появился так называемый «сонатон Стронга», другими словами, звукодробитель, — прибор, прикрепляемый к авиационному мотору и дающий его жужжанию определенную тональность. Снабдив этим аратом военную авиацию США, мы застраховали наши машины от «девочек Стронга» — их «ушки» догадливый лейтенант построил так, что, услыхав «американскую мелодию», ракета сворачивает в сторону и пускается на поиски других, «иностранных» звуков.
*
В 5 часов 30 минут, лишь только транспорты стали на якорь по назначенным местам, с флагманского корабля был подан сигнал «начать высадку».
По диспозиции мы расположились в две линии. Ближе к берегу находились суда с «первым броском», то есть с головным отрядом, куда входили морская пехота и наиболее крепкие, натренированные в десантном деле, части, танки-амфибии, легко моторизованная артиллерия и инженерные роты.
Вторую линию составляли суда с первым эшелоном. В этот авангард входили уже и танковые соединения, и самоходная артиллерия, и конница, и даже часть обозов.
Высадку главных сил десанта проектировалось производить в самом порту, после овладения им. Поэтому третий отряд транспортов пока курсировал в море.
«Гендерсон» попал в первую линию, и я не мог свободно следить за происходящей на пляжах высадкой.
Ветер стих, но прибой на нашем участке был довольно сильным. Противника на берегу я не заметил — по всей вероятности, он не хотел до поры до времени обнаруживать себя и укрывался в складках местности. К тому же наша судовая артиллерия вела по берегу жестокий огонь.
«Гендерсон» нес в своих недрах два батальона пехоты и взвод танков-амфибий. Я спустился в твиндек, чтобы посмотреть на выгрузку. Танки выпускались на свет божий через лоцпорты, проще говоря, через широкие ворота, прорезанные в борту на уровне твиндека. Прыгать в воду с палубы для танка-амфибии опасно: он может захлебнуться, потерять плавучесть.
Ho мне скоро надоело наблюдать, как эти топорные c виду машины, похожие на жабу, сотрясали железный настил палубы, угрожая совсем ее разворотить, медленно переваливались через порог и вдруг, потеряв равновесие, грузно шлепались в воду, чтобы через минуту, пофыркивая мотором, занять свое место в боевой колонне.
Я перешел в другой твиндек, где велась посадка людей в десантные боты. Меня удивило, что эти боты были двух диаметрально противоположных сортов. Первый — крохотная моторная лодка. Она узка, ее обводы настолько остры, что невольно напрашивается сравнение с иглой. В ней умещаются только два человека. Один выполняет обязанности моториста и рулевого. Другой, лежа на дне, действует винтовкой или пулеметом. Второй тип — вместительный катер, с траверзной броней, с небольшой пушкой на носу. Широкие бока делают этот катер похожим на кастрюлю. Оба — злейшие конкуренты, так как военные знатоки пока еще не решили, кому отдать пальму первенства. «Игла» быстроходна — в этом ее главная защита: своего соперника она бросает на полпути.
Пехотинцы смело спускаются по шторм-трапам. Чувствуется, что они освоились со всеми морскими процедурами. Получив седоков, «Игла» и «Кастрюля», не медля ни секунды, отваливают от борта. Я их теряю из виду — они заворачивают за корму транспорта, который стоит параллельно берегу, чтобы своим корпусом прикрыть бойцов и шлюпки от огня с суши.
Керр прислал за мной вестового. Охотно поднимаюсь наверх. Мы становимся за трубой, потому что берег ожил и осыпает подходящие боты и наш транспорт градом пуль.
— Вы пропустили, мистер Старботль, любопытный эпизод. Вон на ту высоту высажен воздушный десант — четырехорудийная батарея. Она уже открыла огонь в тыл японцам.
Однако, я не слушал моего чичероне. Я смотрел на проносящиеся мимо нас большие шаланды. Их палубы пусты. Ни людей, ни груза.
— Это прорыватели заграждений, — подcказывает мне любезный лейтенант.
— ?!
— Видите ли, у берегов в воде японцы, наверно, понаворотили всякой дряни — колючую проволоку, донные мины. У прорывателя крепкое днище. Кроме того, весь трюм загружен бревнами и бочками. Получается солидный буфер: с ним и мина не страшна. Задача прорывателя — разбросать весь мусор и выгладить дно на пути наших славных ребят...
Во время лекции Керра прорыватели успели добраться до мелководья. Неожиданно один из них задирает нос кверху, словно собираясь выпрыгнуть из воды. Из-под его форштевня взметается к небу черный фонтан.
— Мина! — торжествует Керр.
Другое судно разлетелось бы в щепы. Но прорыватель, потоптавшись на месте, устремляется дальше.
— Американская утюжка!
Керр прав.
Наступает очередь «игл». Волнуясь, слежу за их бешеным бегом. Целые сотни этих челноков в рассыпном строю несутся к берегу и вонзаются в песок. Их водители выскакивают на сухой грунт и залегают на дюнах.
Вдоль пляжа движутся низкобортные катера (я не заметил, откуда они взялись) и подбирают пустые шлюпки, волоча за кормой целые гроздья их. Это хозяйская рука высадочной партии возвращает «иглы» к транспортам, чтобы снова кинуть их в атаку.
Жидкой цепи бойцов — первой на суше — приходится круто. Дымовая завеса еще прозрачна и не может их укрыть. Многие из залегших не встают совсем. Неподвижность их зловеща, но понятна. Между тем ближайшие сопки словно прорвало огнем — японцы воспользовались переносом обстрела с судов в глубь обороны и пытаются смести первый бросок. Досадуешь на тихоходность «кастрюль» — ведь каждая поднимает почти роту.
Дымовая полоса превращается в плотную стену, разделяющую противников.
Наконец, одна из «кастрюль» приткнулась к косе; стрелки кидаются в воду, держа ранец и винтовку в руках. Переваливаясь по-утиному в выбоинах дна, всползают на берег танки.
Дымовую завесу ветер несет на противника. Почти задевая своими шасси, через нее перепархивают наши штурмовики. Под нее ныряют танки.
Я вздрагиваю от гулкого удара: стоящая рядом с «Гендерсоном» канонерка снова открыла огонь.
Керр толкает меня в бок — в громе битвы теряется человеческий голос — и показывает наверх. Я смотрю в бинокль и в первый момент ничего не понимаю: над нами, на большой высоте, проносятся колоссальные монопланы с подвешенными снизу круглыми предметами. Судя no размерам этих шаров, по-видимому бомб, их разрушительная сила способна разнести целую крепость. Но ведь мы боремся с полевыми войсками противника — зачем нам такие снаряды? Стрельба из пушек по воробьям? Лейтенант наблюдает за моим недоумением с лукавой усмешкой. Наконец, он решил сжалиться над моим невежеством и кричит мне в ухо:
— Это не то, что вы думаете. Это — танки, шаровидные танки. Благодаря своей круглой форме и гофрированной броне они почти не боятся снарядов — шансы на удачное попадание сведены к минимуму. У них крупные пулеметы. Команда помещается в неподвижной внутренней сфере и прекрасно защищена от огня. Наружная оболочка подвижная; ее вращает мотор, и танк катится со скоростью сорока километров.
— Куда же их везут?
— В тыл защитникам побережья. Там эти арбузы внесут хорошую сумятицу.
Дым редеет, мимо нас проходят санитарные катера, увозя первые жертвы десанта.
Новые волны бойцов выносятся на землю, и сражение, захватывая в свою орбиту все больше и больше пространства, наполняет звуками бури окрестные горы.
¹ Старботль намекает на известную поговорку: заяц тоже может бить опасным, если его слишком много съесть.
² См. журнал "T.-M." № 8 за 1936 г.—"Бой на тридцатой параллели".
³ Зигзагообразное движение применяется для того, чтобы затруднить подводной лодке противника определение курса корабля.
⁴ Сокращенное название пентаэритрилететранитрата (сложный эфир азотной кислоты и какого-нибудь спирта), обладающего скоростью взрыва свыше 8000 м в секунду и не боящегося ни жаркого воздуха тропиков, ни самой низкой зимней температуры.
Комментариев нет:
Отправить комментарий