Жизнь идет!

ЕВГЕНИЙ СИМОНОВ

Глубокой ночью в институт имени Склифосовского доставили «молнию»: в ней сообщалось, что в доме отдыха на Оке тяжело заболел директор большого московского завода. На рассвете врач уже вылетел из Москвы на самолете, а к полудню доставили в институт и больного. Он был очень плох...

— В таких случаях мы не обольщаем себя лишними надеждами, — сказал дежурный ординатор сослуживцам больного. — Я просто не в праве что-нибудь обещать вам, кроме одного: мы примем все меры, мобилизуем всю нашу технику.

— На что же все-таки можно надеяться, доктор? В каком состоянии наш товарищ? — допытывались посетители.

— Состояние таково, — ответил врач, — что спасти больного может экстренное оперативное вмешательство, и только оно. Язва желудка, которой много лет страдал больной, начала кровоточить, потеряно много крови, больной в тяжелом состоянии. Через несколько минут мы начинаем операцию... Будем надеяться, что время еще не упущено.

На операционный стол кладут больного, правильнее было бы назвать его умирающим. Кровавая рвота истощила человека: он бледен и неподвижен, он настолько ослаб, что жизнь еле теплится в обессиленном теле. Перед нами тень человека. Медицинские учебники называют такое состояние коллапсом. Причина его — поражение сердечно-сосудистой системы. А нередко больной, доставленный для экстренной помощи, находится в не менее тяжелом состоянии, — шоке.

Этот шок может быть результатом тяжелого ранения, опасной операции, разрывов печени, селезенки или других внутренних органов. Шок — это тот порог, переступив который человек превращается в труп.

Когда хирург входит в приемную, он в первую очередь осмотрит тех, кто находится в шоке, кто ничего не просит и ни на что не жалуется. Таково правило, идущее от отца русской хирургии, Николая Ивановича Пирогова, оставившего классическое описание шока (Пирогов описал раневой шок):

«С оторванной рукою или ногою лежит такой окоченелый на перевязочном пункте неподвижно; он не кричит, не вопит, не жалуется, не принимает ни в чем участия и ничего не требует; тело холодное, лицо бледно, как у трупа; взгляд неподвижен и обращен в даль; пульс, как нитка, едва заметен под пальцем и с частыми перемежками... Рана и кожа почти вовсе не чувствительны; но если больной нерв, висящий из раны, будет чем-нибудь раздражен, то больной одним легким сокращением личных мускулов обнаруживает признак чувства. Иногда это состояние проходит через несколько часов от употребления возбуждающих средств. Иногда же оно продолжается без перемен до самой смерти».

Итак, необходимы срочные меры. Надо вдохнуть жизнь в организм, угасающий на глазах... Надо вырвать его у смерти. В институте имени Склифосовского эта борьба со смертью и составляет все содержание его работы.

Быстрой походкой подымается в операционную Сергей Сергеевич Юдин, профессор и руководитель кафедры неотложной хирургии. Он заменяет свой берет поварской шапочкой хирурга, надевает маску и натягивает резиновые перчатки. Операция начинается.

На столе лежит распластанное тело. Тихо. Слышны только короткие возгласы оператора: «скальпель... тампон... зажимы».

Брюшная полость распахнута, язва обнаружена! Как же избавить человека от кровоточащей язвы? Она осложнена еще тем, что при кровотечении язва дала прободение. В стенке желудка появилось маленькое, с булавочную головку, отверстие. Органы человека требуют аварийного ремонта. Но вырезать... дыру технически невозможно. Если ее зашить, то кровотечения этим не остановишь. Выход один — удалить часть желудка. Пусть человек будет почти без желудка, но с жизнью. И Юдин мастерской рукой начинает резекцию, удаление желудка. Оставляется только треть этого органа. Впрочем, она приспособится и будет обслуживать своего хозяина вполне исправно.

Но и резекция сама по себе не может поставить на ноги человека, доставленного в столь безнадежном состоянии. Человек с тяжелой травмой, потерявший много крови, обессиленный внезапным тяжким заболеванием, может умереть под ножом хирурга. Он слишком слаб для операции. Обескровленные его ткани изголодались и настолько обессилены, что не смогут больше обороняться от смерти. И прежде, чем оперировать, надо восстановить силы. На это остались считанные часы; не может быть и мысли о каком-то курсе лечения, о постепенном укреплении организма. Промедление смерти подобно. Ждать — значит убить. И тут мертвый приходит на помощь живому: больному переливают трупную кровь.

(Уже врач, вылетавший на самолете, доставил и перелил больному первую порцию крови, первый глоток жизни. Она сразу усилила тот слабеющий гарнизон, который обороняет тело человека от наступающей на него смерти. А ведь когда врач прибыл к больному, анализ крови показал, что количество гемоглобина в крови упало до 15 процентов против нормальных 80. Еще одно небольшое кровотечение, и человек был бы мертв.)

Кровь — эта великая жизненная сила — постепенно наполняет сосуды больного.

В операционной висит обыкновенная клизменная кружка, резиновая трубка спускается от нее к руке больного, и кровь, вливаясь непрерывным потоком в вены, разбегается по всем закоулкам те ла. Жизнь возвращается к человеку: щеки розовеют, дыхание заметно подымает его грудь, удары пульса становятся ровнее и чаще. Больной уже «проглотил» литр крови, но этого мало — при таком состоянии и такой сложной операции нужно массивное переливание, до четырех литров. И перед операцией, и под ножом хирурга, и двое-трое суток после операции беспрерывно длится это переливание. Оно производится «капельным методом»: человека наполняют кровью очень осторожно и постепенно, по 60—80 капель в минуту.

— Вы спрашиваете, что было бы с больным, если не дать ему кровь? Более чем вероятен перитонит и смертельный исход. Ткани были до такой степени истощены, что без переливания крови они не могли бы жить. Представим себе, что даже сделана операция и, вопреки всему, больной не умер на столе. Тогда швы его расползутся в первые же сутки. Ткани не смогут срастись, наступит смерть. Как видите, этого не случилось, и в хронику нашего института мы занесем еще один случай успешного переливания крови, взятой от трупа.

А некоторое время спустя родные и друзья встречают своего товарища, выписывающегося из института. Он возбужден... Он вынимает листки анализов и радостно показывает всем цифры гемоглобина — 68%. С таким гемоглобином жить да жить!

*

Очень давно оценили люди могущество крови. Уже жрецы древнего Египта и Ассирии производили попытки переливания крови. Мы в праве предполагать какую-то долю правды и в мифе о Медее, чародейке, возвращавшей людям жизнь, молодость и красоту путем переливания, или трансфузии, крови, как говорят врачи.

Средние века, с их гнетом церкви и раздробленной жизнью замкнутых в себе государств, были периодом некоторого застоя естественных наук, в том числе и наук о человеке, тем паче, что церковь проповедовала аскетизм, презрение к красоте телесной, смирение перед болезнями, ибо они исходили тоже от бога. Недаром один из русских мракобесов писал про «простого» человека, что «ежели бы господь не нагонял на него болезней, то он едва ли когда вспомнил о боге».

В 1657 г. французский посол в Лондоне де-Бордо взял кровь у преступника, приговоренного к смертной казни, и влил ее тяжелобольному. В это же время было еще несколько попыток трансфузии. Однако техника хирургии была очень невысока, и часто переливания кончались неудачно. В конце XVII века французский парламент вообще запретил эти операции. Это неудивительно, поскольку хирургическими операциями обычно занимались цирюльники.

Но идея переливания крови не была забыта, и в конце XVIII столетия Гуфеланд писал в своей «Макробиотике» (наука о продлении жизни) о благодетельном влиянии переливания крови.

Около тридцати лет назад переливание крови получило, наконец, научно обоснованную методику. Георг Гриль предложил вводить кровь непосредственно из артерий дающего кровь донора в вены человека, получающего эту кровь. Незадолго до этого Ландштейнер установил границы тех групп, на которые делится кровь: ведь до этого бывали случаи, что кровь, взятая от совершенно здорового человека, убивала того, кому она вливалась. Ландштейнер, а позднее Янский и Мосс точно разграничили все группы крови, и теперь на основании совершенно объективных признаков можно устанавливать совместимость крови донора и больного.

Но как быть, если нет под руками донора? Если есть донор, но его кровь другой группы? Если даже нашелся донор и подходящей группы, но больному надо влить три-четыре литра крови, а весь запас крови у донора пять литров? Нельзя же обескровить одного для спасения другого. А есть ли время на поиски шести-семи доноров одинаковой группы, когда нужна огромная доза крови, нужна сверхсрочно?

И хирург Юдин, блестящий техник и дерзкий экспериментатор, говорит своим помощникам:

— Мы возьмем трупную кровь.

Десять лет назад такой опыт произвел на агонизирующих собаках харьковский профессор Шамов. Семь лет назад Сергей Сергеевич Юдин, соединяя тщательную проверку ученого со смелостью изобретателя, перелил трупную кровь самоубийце, открывшему себе вены в ванне. Профессор вернул человеку жизнь и доказал продуманность своего эксперимента, на который косились тогда очень многие. Так «операция отчаяния» стала операцией надежды. Теперь, после 2500 успешных переливаний, трупная кровь в институте имени Склифосовского мирно хранится в комнатных ледниках. Трупная, казалось бы мертвая, кровь стала фактором жизни. В ней как бы воплотилась давнишняя мечта народа о живой и мертвой воде.

Даже когда человек умирает, он не превращается мгновенно в застывший труп. Нет! Движение, великий круговорот материи, продолжается в этом теле. Центральные органы — сердце и мозг — уже застыли навеки, но какая-то инерция продолжает двигать отдельные части организма. На мертвом лице прорастают волосы, на руках и ногах увеличиваются ногти, а кровь остается живой еще 7—8 часов после смерти человека.

Юдин и его помощники — доктора Скундина, Бочаров, Баренбойм — развили технику и теоретически обосновали проблему переливания трупной крови людям.

Кровь людей, погибших внезапно, оказалась для переливания не хуже, чем даже кровь доноров. Кровь донора можно сохранять лишь с примесью стабилизатора, лимоннокислого натра, который консервирует кровь, но входит в ее состав, как лишний раствор. В то же время кровь, взятая от человека, погибшего внезапно, в полном расцвете своих сил от травмы или, например, от разрыва сердца, сохраняется 20—30 дней без всяких стабилизаторов.

Кровь людей, погибших внезапно, вопреки существовавшим теориям, вообще теряет способность свертываться, а если и свертывается, то несколько часов спустя «развертывается» опять, оживает и может выполнять свою главную службу — обменивать кислород. Трупная кровь оказалась более живучей, чем живая кровь живых людей.

В незатейливых комнатных ледниках, при температуре в 6° тепла институт имени Склифосовского хранит теперь наготове запасы трупной крови. Она проверена на сифилис и малярию, она распределена по группам, она всегда готова к употреблению. А опыты, практика вскрывают совсем неожиданные явления: через 4—5 дней кровь сифилитика или чахоточного какие-то внутренние силы очищают от бактерий. Она сама собой обеззараживается.

...Так мертвый спасает живого! Это могут засвидетельствовать две с половиной тысячи человек. В их жилах бурлит кровь, взятая от мертвецов, а новые хозяева этой крови великолепно живут и работают, как и мы с вами.

Переливанием крови советские врачи спасли не одну тысячу жизней.

*

На автозаводе имени Сталина работает молодой, способный конструктор. С некоторых пор он начал жаловаться на головные боли. Он ходил по амбулаториям, пил бром и рано ложился спать. Но боли нарастали, постоянная рвота изматывала, и, наконец, больной от терапевта и невропатолога двинулся к окулисту.

— Я по временам теряю зрение, доктор! У меня мутнеет все перед глазами. Что-то давит на них, какая-то тяжесть лежит у меня в голове. Я не могу понять, что со мной делается...

Но врач-глазник разводит руками: «Это не по моей части, голубчик. Органы зрения у вас в полном порядке. Очки вам явно ни к чему. На всякий случай попускайте капельки».

Но «капельки» не приносят облегчения, и через месяц или два молодой конструктор — он уже теряет веру в медицину и в самого себя — уныло бредет по Ульяновской улице. Усталыми глазами осматривает он вывески... «Вот он, «Институт нейрохирургии». Какие там еще пропишут мне капельки или процедуры?» ворчит больной, входя во двор института.

Но здесь лечение начинается с того, что врачи всевозможных специальностей изучают больного со всех сторон. Он переходит от терапевта к невропатологу — хирургу — отоневрологу — офтальмологу — рентгенологу и эндокринологу. Наконец все сводки собраны. Рентгеновские аппараты доставили лечащему врачу свои снимки, на их пластинках точно запечатлены те участки мозга, которые интересуют хирурга. Волосками Фрея врачи обследовали чувствительность тела больного. Наблюдая нарушения нервной системы «на местах», врач отмечает себе те части головного мозга, которые ведают этими участками. За нарушениями чувствительности нервов руки или ноги, за внезапными потерями зрения скрыта сложная разрушительная работа, которую производит неизвестная опухоль. Но она уже разгадана, болезнь разведана, враг обнаружен.

Операция с помощью аппарата Рентгена, обследующего пораженное место.

Он сидит глубоко в черепе, на нежнейшей ткани человеческого тела — на головном мозге.

И вот нож хирурга должен вторгнуться в эти ткани, в эту материю, которая непосредственно влияет на вес или протяженность функции человека — память, волю, ум, чувства...

Одно неумелое движение, один неловкий жест дрогнувшей руки оператора превратят пациента в калеку, в идиота.

Говорят, что хирургия так же стара, как и само человечество. Какие-то, конечно, очень незатейливые хирурги практиковали будто бы уже в каменном веке, чуть ли не 8 тысяч лет назад. А на двухстах черепах третичного периода, которые покоятся в витринах музеев, хирурги даже находят следы трепанаций, произведенных каменными ножами. Какой же дьявольской выносливостью обладали пациенты, выживавшие вопреки этим варварским приемам!

К 70-м годам прошлого столетия были опубликованы труды английского врача Листера. Он ввел обязательную антисептику рук хирурга, губок, инструментов, — словом, всего того, что соприкасалось с раной. До работ Листера смерть человека, у которого удаляли палец или зашивали пустячную рану, была почти что заурядным случаем. Госпитальная гангрена уносила до 80% оперированных, и лишь после введения антисептики гангрена была сведена на нет.

А сегодняшняя хирургия — это дисциплина, которая приближается по своей точности к математике. Но в то же время хирургия — это искусство. В руках опытного хирурга живая материя человеческого тела поистине превращается в музыкальный инструмент, поражающий нас неожиданными переливами и сочетаниями.

Человек лежит на столе большого операционного зала института нейрохирургии. Он окружен педантичнейшей чистотой. О ней и не мечтал Пирогов, при котором лигатуру для зашивания ран держал за ухом фельдшер, а фартук лишь предохранял форменный сюртук хирурга от кровяных брызг. Теперь чистота стала законом хирургии.

Металл инструментов, белоснежная эмаль приборов обеззаражены. Высокие температуры, пар, формалин, сулема убили носителей болезнетворных начал. Блеск и простор ошеломляют больного...

Он лежит, приоткрыв глаза и силится разобраться в своих ощущениях. О, если бы мог он увидать свою голову, внутри которой работает сейчас рука хирурга, человека объял бы животный страх. Ведь его череп вскрыт и кость поднята, в оперируемом месте, обнажая мозг. Хирурги мягкими мозговыми шпателями отделяют патологические участки мозговой коры от здоровой. Врачи запускают свои инструменты в мозг, в те нежнейшие ткани, которыми, может быть, в этот же миг больной воспроизводит свои мысли об этих врачах. Больной находится под местной анестезией; он продолжает думать — понимать — решать. Он лежит спокойно, физически мозговое вещество нечувствительно. Операция длится долго, перед хирургами сложная опухоль. Это она раздражала желудочки головного мозга, а их давление на ближние мозговые центры превращало молодого человека в инвалида.

— Что вы там нашли у меня, Ефим Михайлович? — тихо спрашивает оперируемый.

Он все еще не может никак привести в порядок свои впечатления. Он не ощущает никакой боли. Он полуспит, но видит перед собой плитки операционной и двигающиеся халаты. Он лишь сознает, что какие-то манипуляции происходят внутри его собственной головы...

— Все идет так, как нужно, поговорим позднее, — спокойно отвечает напряженный Россельс, ведущий операцию, и после краткого совещания с товарищами решает, что нужно удалить.

Сестра подкатывает к столу небольшой цилиндр. На отходящем от него длинном проводе укреплена металлическая ручка, — это электронож. Он работает токами высокой частоты и основан на тех же принципах, что и приборы диатермии, которыми производят электролечение. Сестра прикрепляет электрод к обнаженной ноге больного, другой электрод — в ручке, которой манипулирует хирург, замыкающий ток в момент прикосновения ножа к телу оперируемого.

«Ток», коротко бросает Россельс, и на конце ножа вспыхивает искра. Хирург прижигает металлической пуговицей сосуды, предупреждая кровотечение, и быстро сменяет пуговицу на лезвие: с тихим шипением погружается нож в серую массу мозговых полушарий. По внешнему виду этот момент операции напоминает миниатюрную электросварку: те же звуки, те же токи и искрение. Токи высокой частоты останавливают кровотечение, они же ведут тончайшее лезвие в глубь черепа. Операция продолжается...

Сестра подносит оперируемому чашечку кофе. Человек с обнаженным мозгом делает несколько глотков. Хирурги продолжают свое дело. Надо освободить мозг от опухоли. Чтобы предохранить мозговое вещество от возможных рецидивов, нужно дочиста удалить пораженные ткани.

А через два дня поправляющемуся после операции конструктору дают газету. «Смотрите, пожалуйста, — обращается он к соседу, — на заводе-то у нас подтянулись с выпуском машин».

О, надо видеть этот миг! Больной наконец-то понимает, что ему возвращено зрение, возвращена полноценная жизнь: буквы не сливаются и не уплывают в тумане, хочется читать еще и еще. Но входит палатная сестра, она решительно отбирает газету: «Вам еще рано, надо сначала окрепнуть и оправиться, пожалуйста, не спорьте!» Послеоперационный режим должен соблюдаться непреклонно. Этого требует и руководитель института, как известно, не склонный к мягкотелости, это проводит в жизнь и весь коллектив института.

*

Во время империалистической войны хирурги вплотную соприкоснулись с многочисленными случаями повреждений центральной нервной системы, сосредоточенной в головном и спинном мозге. Отсюда был вынесен большой практический опыт. Он стал основой для развития нейрохирургии настоящего времени. Сейчас в Союзе работают десятки вполне сформировавшихся нейрохирургов в Москве, Ленинграде и провинции. Московским, ведущим нейрохирургическим институтом руководит проф. Бурденко. Здесь работает и коллектив его сотрудников и учеников: профессора — Рапопорт, Корейша, Егорова; доктора — Россельс, Арендт, Брюсова, Корст, Коновалова и др.

Не так давно в институте удалили у больного две лобные доли мозга, в другом случае было удалено вещество из глубины мозга, но кора над ним сохранена. Даже в тех случаях, когда удалена часть мозгового вещества, остается развитая кора, тот плащ, который не только одевает мозг, но и сам несет свою службу движения, действия и контроля. Обычно удаляют «немые» участки мозга.

Иногда мы встречаем людей странной внешности: у одних из них лица застыли и неподвижны, у других непроизвольно трясутся руки или голова, у третьих все движения как-то скованы. Перед нами несчастные, пораженные энцефалитом, сонной болезнью. Бесстрастная диагностика относила большинство этих больных к хроникам, к безнадежно больным. Нож Бурденко добрался и до этого обреченного контингента. Операция в продолговатом мозге возвращает им жизнеспособность.

Нейрохирургия разрабатывалась и достигла наибольших результатов в Соединенных штатах. Теперь же туристские компании Америки в качестве наиболее интересной экскурсии предлагают своим врачам поездку в институт Бурденко. И они едут; с американской деловитостью вглядываются они в технику, созданную москвичами. Они видят, что наш хирург не надеется только на себя, на свои личные ощущения. Он не работает на глазок или на ощупь, техника вооружает его органы чувств. Физика сопутствует физиологии, гальванометрия указывает путь руке хирурга.

Например, такой инструмент, как электрокардиограф, прослеживает работу сердца быстрее и точнее, чем пульс. Ведь пульс показывает состояние сосудистой системы, показывает работу сердца, отраженную в сосудах периферии. Кардиограф же улавливает электрические токи из самого сердца и тут же записывает их чернилами на ленту. То возбуждение сердца, которое постепенно передается по предсердию, желудочку и далее до сосудов, врач улавливает по кардиографу в самый момент возникновения этого явления.

Термопара непрерывно следит за температурой оперируемого.

— Не можем же мы в разгар операции совать подмышку больному термометр и ждать пять-десять минут, — говорит профессор Корейша.

И термопара легко разрешает эти затруднения. Пластинка металла кладется на грудь человека, другая — в лед. Обе они соединены проволочками, а температурные колебания тела улавливает гальванометр. Он подает сигнал световым «зайчиком», который бежит по ленте с делениями. Через две-три секунды термопара фиксирует температуру с точностью до сотых долей. И самое главное: колебания температуры улавливаются в их движении, в их возникновении; можно измерять отдельно температуру на любом участке тела.

И, наконец, прибор, за который в средние века Бурденко вкупе с его помощниками давно сволокли бы на костер. Это прибор, записывающий непосредственно из мозга... мысли человека. Во избежание недоразумений я спешу разъяснить, что мысли, конечно, записываются не словами, а в их физиологической форме, в виде биотоков. Это — электрические токи головного мозга, непосредственно отражающие мысли и состояния человека — испуг, радость, гнев. Частота их — 45—100 колебаний в секунду. Они очень слабы и легко заглушаются блуждающими токами, которые бродят по эфиру. Поэтому записывающий аппарат находится вне операционной, в особом помещении, и оператор сообщается с лаборантом, ведущим запись, по телефону.

Профессор Корейша разматывает бесконечную ленту. На ней записаны биотоки, отражающие психофизиологические состояния мозга.

— Какой же смысл имеют все эти записи?

— Пока мы только коллекционируем материал: накапливаем наблюдения и показания. Ведь реакция на включения света или укола больного в ногу явно изменилась. Мы еще не суммируем материал, — это дело будущего. Во что выльются наши наблюдения, покажут накопление и обработка записей. Я слыхал, что некоторые детективы Америки пользуются подобными приборами при допросах. Но это, конечно, только трюк. Реального содержания мыслей эти записи не показывают. Они улавливают лишь простейшие реакции. Вероятно, американские пинкертоны просто-напросто психологически обрабатывают преступников. Наша работа идет, конечно, совсем в другом направлении.

*

Смерть отступает...

На фронтонах наших дворцов медицины можно было бы выбить, как девиз, слова Маяковского: «Смерть — не сметь!» Вход тебе закрыт. Развернутым строем наступают медики страны социализма на невидимого врага, многие века убивавшего людей. Техника и искусство врачевания сделали у нас за два истекших десятилетия гигантский бросок вперед. И работы Юдина и работы Бурденко тысячами нитей связаны с работами безвестных врачей. Они возвращают зрение трахомным больным Чувашии, изгоняют малярию с плантаций Колхиды, превращают в цветущих крепышей некогда золотушные поколения белорусской деревни.

«Первый шаг младенца есть первый шаг к его смерти», говорил Козьма Прутков. Это глубоко справедливое рассуждение. Смерть, как тень, сопровождает всякую жизнь. Энгельс говорит о неизбежном единстве жизни и смерти: «...отрицание жизни по существу заложено в самой жизни, так что жизнь всегда мыслится в отношении к своему неизбежному результату, заключающемуся в ней постоянно в зародыше, — смерти... Жить — значит умирать». Энгельс, трезво и честно глядевший в глаза неизбежной смерти и смеявшийся над «древними суевериями» о бессмертии души, не опускал рук и перед неизбежностью смерти и жил и боролся во имя жизни.

Какими жалкими карликами выглядят перед ним современные «философы», которые тоже пытаются сказать свое слово о жизни и смерти! Послушаем одного из них, — это Отто Ранк, последователь модного учения Фрейда:

«Рождение человека в мир травматично: организм, вытолкнутый в процессе родов из материнского лона, переживает странное и мучительное потрясение, равным которому будет только потрясение смерти. Ужас и боль этой травмы есть начало человеческой психики, это — дно души... Избыть ужас рождения человек не может во всей своей последующей жизни».

Какая мрачная белиберда! Какая безысходная тоска и опустошенность скрываются за этими, казалось бы, всего-навсего нелепыми рассуждениями! Величайший акт, рождение, появление на свет нового существа — это «травма», это «неизбывная боль». Кстати говоря, советская медицина и здесь внесла существенную поправочку к библейскому правилу «в муках роди чада свои»: чада родятся у нас без боли.

Не будем закрывать глаза на то, что говорил Энгельс: «Жизнь, как таковая, носит внутри себя зародыш смерти». Дело лишь в том, чтобы этот зародыш не давал о себе знать слишком рано. Мы напомним об интересном разговоре, который произошел у Алексея Максимовича Горького с Алексеем Дмитриевичем Сперанским. Горький говорил про смерть:

— Человечество должно ее обмануть. Вот я, кажись, тридцать пять лет назад должен был умереть. А обманул! Жив!.. Вот мы Институт экспериментальной медицины придумали. Будем обманывать всеми средствами.

В Тессели, за длинным столом, перед которым нервно ходил А. Д. Сперанский, он (Горький. — Е. С.) спросил:

— Алексей Дмитриевич, бессмертие осуществимо?

С обычной своей резкостью, закинув назад голову, Сперанский сказал:

— Не осуществимо и не может быть осуществимо! Биология есть биология, и смерть есть основной ее закон.

— Но обмануть то мы ее можем? Она в дверь постучит, а мы скажем: пожалуйте через сто лет.

— Это мы можем.

— А большего я от вас, да и остальное человечество вряд ли потребует.

(Из воспоминаний Вс. Иванова.)

Конечно, человек живет слишком мало. Он уходит из жизни, не исчерпав себя до конца. Какие-нибудь коховские палочки или ничтожные стрептококки валят в могилу таких гигантов, как Горький или Павлов. Но если природа пока сильнее человека, то человек умнее, и этим оружием он побьет природу.

Абсолютное бессмертие неосуществимо, и «без смерти потеряла бы свой смысл сама процедура жизни», как метко подметил в одном разговоре А. Д. Сперанский. Бессмертием наделены только самые незатейливые одноклеточные существа, но жить их жизнью не захотел бы даже самый несчастный человек. Американский биолог Чарльз Майнот в одной из своих лекций, читанных в Иене, коснулся этой темы, говоря:

«Цена не слишком высока. Никто из нас не захотел бы возвратиться в состояние низшего организма, который мог бы продолжать свой вид, умирая только случайно. Мы охотно платим эту цену».

Дело лишь в том, чтобы оттянуть срок расплаты, чтобы прожить полную жизнь. За это дело взялись партия большевиков и наше правительство. Жизнь — это не только дело медицины. Это — все, что окружает человека: вода и воздух, пища и одежда, труд и отдых.

Уже подмечено, что люди на нашей советской земле дряхлеют не так быстро, как в передовой Америке, у которой мы учились нейрохирургии.

«Смерть для того поставлена в конце жизни, чтобы удобнее к ней приготовиться», резонно писал Козьма Прутков. Как приготовляется к смерти советская медицина, мы уже видели: она отодвигает смерть, и отодвигает ее все дальше и дальше.

Если смертен человек, то бессмертны его дела, когда они направлены на преобразование и улучшение мира. Умирая, человек оставляет на земле частицу самого себя. Она воплощена в делах, в вещах и в веселом, молодом поколении.

Жизнь идет!