Опыт машиниста Тураева

А. ПАЛЕЙ

Мне давно хотелось прокатиться на паровозе, и я неоднократно говорил об этом моему приятелю, старому машинисту Тураеву. Но он почему-то каждый раз уклонялся от определенного ответа. Мне было непонятно, почему он не хочет выполнить такое, в сущности, невинное, желание. Наконец, несколько обиженный, я перестал говорить об этом.

Прошло довольно много времени. Но вчера неожиданно Тураев пришел ко мне и, хитро щуря маленькие глаза, предложил мне немедленно поехать с ним. Я не мот удержаться от сердитого вопроса:

— А почему до сих пор нельзя было?

Глаза Алексея Степановича прищурились еще больше.

— Сегодня интереснее.

Этой лаконической фразой он и закончил свое объяснение, а я знал по опыту, что выжать из Алексея Степановича больше слов, чем он счел нужным произнести, — затея абсолютно безнадежная. Поэтому мне осталось проглотить свою обиду и последовать за ним. Всю дорогу Тураев был очень молчалив, даже больше обыкновенного. К счастью, идти было недалеко: я живу в двух шагах от вокзала.

Мы быстро прошли на перрон. Широкогрудый красавец-паровоз, впряженный в длинный пассажирский состав, пыхтел, клокотал, исходил паром. Он был полон нетерпения, он весь дрожал от накопленной и сдерживаемой мощи. Казалось, он не дождется знака водителя, избыток силы сорвет его с места, бросит вперед, и он помчится по сверкающим на солнце, сходящимся вдали рельсам, увлекая за собой грохочущие, звенящие, сталкивающиеся буферами вагоны.

Но нет, он стоял покорно, как вкопанный, и ждал хозяина. Хозяин поднялся по крутым ступеням, и я последовал за ним. Он поздоровался с помощником и молча указал мне на небольшую скамеечку. Я сел и смотрел на бушующее в топке пламя, на двух напряженных, сосредоточенных людей. Я обводил взглядом тесную внутренность кабинки с непонятными мне приборами, рычагами и рукоятками, и вдруг, выглянув в боковое окошечко, я увидел, что над нами уже не навес вокзала, а синее июльское небо, что мимо плывут стрелки и вагоны на запасных путях, —  так плавно машина взяла ход в руках властного мастера.

Потом нас несколько раз качнуло на скрещениях, толкнуло от резкого убыстрения хода, и вот мы уже вырвались из станционной путаницы рельсов. Эта дорога глубоко врезается в глубь Москвы, но очень скоро — скорее, чем обычно при загородных поездках, — замелькала зелень. По тому, как дрожал и раскачивался паровоз, как уходил из-под ног пол, я чувствовал, что скорость очень велика.

Взглянув на своих спутников, я удивился: я в первый раз ехал на паровозе, но твердо знал, что так не должно быть. И Тураев и его долговязый помощник работали, словно в цехе или лаборатории. Их, очевидно, совершенно не интересовало то, что происходит вне кабины. Они не выглядывали наружу. Но ведь они должны следить за сигналами! Еще толчок, еще быстрее ход. Я посмотрел в окошечко: с невероятной скоростью мы шли под крутой уклон.

В первый раз после того, как мы тронулись, Тураев обратился ко мне. Он молча указал на циферблат указателя скорости. Стрелка вздрагивала около цифры 120.

Но ведь эта дорога с весьма густым движением имеет свой график, рассчитанный на гораздо меньшие скорости. Как же быть с идущими впереди поездами? Смутное беспокойство возникло у меня.

Словно отвечая на мои мысли, Тураев подал мне небольшой, но, как я немедленно убедился, превосходный бинокль. Я вернулся к окошечку и, наладив винт, жадно прильнул к стеклам бинокля. Вниз, под уклон, куда мы катились, как в пропасть, все ускоряя ход, было видно очень далеко, а бинокль еще сильно увеличивал видимость. И вот вдали что-то мелькнуло. Дымок. Пятно. Поезд!

— Но ведь мы догоним, врежемся в него! —  воскликнул я, и тотчас же мне стало стыдно. Вот уж действительно у страха глаза велики. Почему же непременно догоним? Гораздо естественнее предположить, что встречный поезд идет по параллельному пути.

Но Тураев беспощадно убил эту надежду. Первые сказанные им в эту поездку слова, — сказанные достаточно отчетливо и громко, чтобы преодолеть грохот, звон и, лязг металла, — прозвучали, как смертный приговор:

— Встречный. Он пущен по этому же пути.

Вернее всего, что этого еще нельзя было заметить, но такова сила внушения — мне тотчас же показалось, что я явственно вижу: да, поезд идет именно по этому пути.

А расстояние заметно сокращалось — еще бы! —  при таком быстром да еще встречном движении. Узкая полоска дыма стала шире. Пятно увеличилось. Мне казалось, что оно уже приобрело очертания мчащегося на нас паровоза.

— Тормоз! — крикнул я диким голосом.

Тураев и его помощник теперь спокойно сидели, сложа руки, будто в каком-то оцепенении. Алексей Степанович показал на стену и сказал ровным, даже монотонным голосом:

— Здесь был рычаг тормоза. Видишь, я его сломал перед выездом.

Говорят, что в минуты смертельной опасности перед мысленным взором человека стремительно проносится вся его жизнь. Со мной произошло не это, но нечто подобное. Мысль прояснилась до предела, заработала с невероятной быстротой. Целый ряд соображений пронесся в возбужденном мозгу.

Предательство? Преступление? Не может быть! Тураев... Но, с другой стороны, разве не было случаев, когда вредители прикрывались преданностью советской власти и под ловко надетой маской делали свое дело?..

Еще минуты — или секунды? — и два поезда превратятся в груды пылающих, дымящихся обломков, в месиво теплого человеческого мяса... Раздадутся ужасные крики и стоны искалеченных. Мне чудилось, что я уже слышу их.

Еще минуты, или секунды, и два поезда превратятся в груды пылающих, дымящихся обломков...

Зачем я доверился ему! Как я был слеп, что не заметил странности его поведения, подозрительной уклончивости его ответов! Теперь я сидел бы за своим письменным столом, а не мчался бы навстречу неизбежной гибели!

Встречный поезд уже отчетливо виден в бинокль.

Сколько людей погибнет в обоих поездах!

А этот долговязый помощник! Он тоже спокоен. Значит, он сообщник. И есть еще сообщники: ведь Тураев сказал, что встречный поезд пущен по этому же пути. Значит, его кто-то пустил! И как все обдумано и подготовлено — сломан тормоз...

Значит, не сумасшествие, а преступление?

Все это пронеслось в моем мозгу вдесятеро быстрее, чем вы читаете.

Случайно мой взгляд упал на указатель скорости. Странно, но это было так: стрелка отклонилась назад: она показывала только 10 километров в час.

Я горько усмехнулся: какое это могло иметь практическое значение? Все равно скорость очень велика, и, если бы даже встречный стоял неподвижно, оба поезда разобьются вдребезги. А он летит, как и мы!

Но чувство опережает логику. Я все же с удовольствием заметил, что ощущаю замедление движения, и чем дальше, тем больше. Верьте мне или не верьте, у меня создавалось такое впечатление, будто мы налетаем на какую-то упругую подушку или тугую пружину, плавно, но непреодолимо задерживающую наш ход. Это ощущение было так реально, что я невольно выглянул в окошечко.

Нет, ничего нет, пустота между сближающимися поездами. Оба они двигаются медленно. Но расстояние между ними сильно сократилось. Встречный виден отчетливо, и теперь уже нет никаких сомнений — они идут по одному пути, столкновение неизбежно.

Я бросаюсь к выходу. Я хочу соскочить. Но Тураев и его помощник внезапно выходят из оцепенения, бросаются ко мне и схватывают за руки. Я борюсь с ними из последних сил, выкрикиваю бессвязные, мне самому неразборчивые слова.

Но вдруг они отпускают меня. Один прыжок —  я у выхода. Что это? В пылу борьбы я не заметил, что поезд остановился.

Да, он стоит совершенно неподвижно в нескольких метрах от встречного. Оба локомотива дышат паром и дымом, клокочут, и кажется, что они рвутся вперед, но невидимая сила держит их на привязи.

Я соскакиваю на полотно; вслед за мной неторопливо сходят Тураев и его помощник. Со встречного не сходит ни один человек. Я оглядываюсь: наш состав тоже пустынен. Мы втроем стоим на безлюдном полотне.

Но вот загудели рельсы, замаячило вдали, и через несколько секунд, рокоча, подъехала легкая дрезина. Ее пассажиры выходят, приветствуют Тураева, крепко жмут ему руки.

Алексей Степанович, весело улыбаясь, подходит ко мне. Нет, он не похож ни на преступника, ни на сумасшедшего. Спокоен хитрый прищур его голубых глаз, вокруг которых лучатся мелкие морщинки. Его грузная, широкоплечая фигура дышит уверенностью.

— В чем дело? — отрывисто спрашиваю я, злясь на себя и на него.

Он отвечает вопросом же:

— Ты, кажется, хотел узнать о моем изобретении?

Я начинаю соображать:

— Ты изобрел какой-то замечательный способ торможения?

— Не совсем так, — отвечает он.

Да, я вспоминаю: никто не тормозил. Паровоз остановился сам. И встречный тоже, а на нем, кажется, вообще никого не было.

— В чем дело? — нетерпеливо повторяю я.

И опять Тураев отвечает вопросом:

— Ты хочешь, чтобы я прочел сейчас тебе лекцию на эту тему? — И он лукаво щурит глаза.

— Нет, — отвечаю, — я не в состоянии сейчас прослушать серьезную лекцию.

— Тогда приходи вечерам на мой доклад в Наркомпути. Сейчас же я скажу тебе в двух словах: после многих лет работы мне удалось найти электрические волны, обладающие исключительной силой отталкивания. Вырабатывающая их установка находится сейчас на моем паровозе. Перед ним создается мощное электрическое поле, которое не дает приблизиться никакому препятствию. Ты в этом убедился. Если бы на пути стояла, например, дрезина или что-нибудь лежало, результат был бы тот же самый. Такой установкой можно снабдить и задний вагон, тогда поезд застрахован от наезда.

— Так, значит, это был опыт?

— Да. Ради него на всем участке прекратили движение.

— Но ужасный риск!

— Какой? — Тураев смеется, он стал необычайно словоохотлив. — Оба состава пусты, встречный паровоз тоже. Мой помощник добровольно согласился принять участие в опыте. Тебя я, правда, не предупредил. Но я ни одной минуты не сомневался в благополучном исходе — я много раз проверил свою установку в лаборатории. Этот опыт — показательный для правительственной комиссии.

— Но почему ты не предупредил меня, что это безопасно, зачем заставил нервничать?

Хитро прищуренные глаза Алексея Степановича еще сузились, стали совсем, как щелочки.

— Я, конечно, мог сделать это, — лукаво говорит он, — но какой был бы результат? Ты написал бы просто добросовестный очерк. А теперь ты пережил ужас опасности и неожиданное избавление, все перечувствовал сам и, несомненно, напишешь взволнованный, следовательно, более убедительный рассказ.

Ну что я мог возразить? Ведь он был прав, каналья!