Башкир Слепников, двадцати двух лет, прибыл в Москву из Башкирии для работ на Метрострое. Он высадился из вагона, одетый в лучший свой серый костюм, обутый в высокие сапоги и повязанный галстуком.
Его направили в общежитие Метро строя.
*
Был вечер, в общежитии было шумно и весело. Парни, отработав дневную смену, собирались в театры, в сады, в кино. Они надевали сорочки, жилеты, башмаки; они умывались под душем, окликая друг друга по имени. Иные читали лежа на койках, другие чертили и вычисляли что-то, склонившись над столом.
Слепников оробел. Все двигалось, бурлило и пенилось вокруг него. Он был одинок среди этого шума. Никто не знал Слепникова, никто не окликал его, никто не звал его в театр, в парк культуры и отдыха. Слепников был одинок. Под ногами у Слепникова стоял чемодан, столь блестящий в Уфе, столь незначительный здесь, в столице. И склонившись над чемоданом, грустно сидел башкир, хотя он и был юношей бойким, плясуном, рисовальщиком, ударником-пастухом, премированным неоднократно у себя в колхозе.
Высокий парень хлопнул его по плечу:
— Ты что молчишь? О чем вспоминаешь?
Они познакомились. Высокий парень оказался Иваном Сазоновым, откатчиком пятой шахты. Сазонов сказал башкиру:
— Одевайся, побродим по саду.
*
Они вошли в сад, неподалеку от общежития. По дорожкам, посыпанным желтым песком, среди сирени и клумб, гуляли люди. Луна озаряла их. Люди ходили мимо молодых лип и отроческих тополей, насаженных совсем недавно, вдоль превосходных аллей, окаймленных левкоями и бегонией.
— Сюда, — сказал Слепникову Сазонов.
Они приблизились к скамье, окруженной народом. Тихий женский голос пел здесь протяжно и отдаленно. Ему вторил баритон. Звуки летели, пропадали, перегоняя друг друга. Женский голос снова взлетал издалека, плавал, звенел, уходил и падал.
Запели хором. Пели украинские, русские, татарские, грузинские песни. Пели оперные арии и революционные мелодии.
Все знали друг друга по имени, один Слепников был на отшибе. Он видел вокруг себя людей Метростроя, некоторые из них были известны ему по портретам, печатавшимся в газетах Башкирии. Других Слепников не знал. Но и те, кого не знал Слепников, были, вероятно, прославлены, знамениты — все эти проходчики, откатчики, бригадиры.
Сазанов сказал:
— Хорошо поют. За душу цепляют.
Слепникову стало веселей. Он подумал о том, что и он, Слепников, заслуженный человек, что и он ударник-пастух, что и его портреты печатались в районных башкирских газетах. Он сказал:
— А кто здесь танцует?
Толпа расступилась. Слепников вошел в круг. Луна озарила его. Он снял фуражку. Заиграла гитара. Слепников закружился.
Огненный танец. Быстрей, быстрей. Слепников кружится, подпрыгивает, припадая. Он поводил руками, как бровыо. Широкие его рукава плыли, подрагивая, над головою.
Быстрей, быстрей!
Ритм достигает неслыханной быстроты. Гитара смолкает. Остается один лишь танцор. Музыки нет, но ритм существует, он как бы повис в мускулах, в плечах у танцора, готовый исчезнуть каждую секунду. И вот, готовый рухнуть, распасться, ритм вновь вдруг пойман танцором, сжат, заострен, подброшен. Танец продолжается.
Буря аплодисментов. Слепникова обнимают. Сазонов говорит:
— А? Что? Каков парень?
*
Слепникова поставили на поверхностные работы. Он должен был убирать двор шахты, выметать стружки, щепки, нагружать грузовые машины.
Он работал усердно. Портреты ударников и героев строительства московской подземки глядели на него отовсюду. Это была портретная галерея труда, галерея знатных людей страны, одетых в куртки шахтеров, обутых в резиновые сапоги.
И точно, в стране, где прославлялись не капиталисты, не архиепископы, не банкиры, а люди труда, люди, трудом своим укреплявшие государство, — путь в жизнь был один: следовало работать. И Слепников работал не покладая рук, изучая мастерство лопатного броска, столь незначительное на первый взгляд, однако, таящее в себе возможности настоящего блеска.
*
Ему приглянулась девушка, жившая в третьем этаже дома, помещавшегося над шахтой, где Олейников работал. Стоя на эстакаде с лопатой в руке, башкир видел комнату девушки, ее зеркало, он видел девушку, склонившуюся над столом, где стояли тарелки, лежали книги и высилась вазочка с незабудками.
Влюбленный, он не мог оторвать глаз от окна. Работая, он напевал башкирские песни, стремясь протяжной силой голоса привлечь возлюбленную к окну. Но возлюбленная, не подозревая ни о чем, ходила по комнате, читала, писала, поправляла волосы, подтягивала чулки и приближалась к окну лишь для того, чтобы поправить занавеску.
Слепников часто ходил в кино.
Однажды после получки он купил два билета. Он решил пригласить в кино девушку, которая жила над шахтой. Долго робея, бродил он под ее окнами в этот памятный вечер. Наконец он решился. Стуча сапогами, взобрался по крутой лестнице. Позвонил, миновал коридор, постучал в дверь, вошел в комнату девушки, не сказав ни слова, протянул вперед два билета. Смущенная безгласностью этого жеста девушка, которую знали Кагенькой Поселковой, наотрез отказалась сопровождать Слепникова в кино, сославшись на близость экзаменов.
И Слепников отправился в кинематограф один. В одиночестве слушал он скрипки, фаготы и флейты, в одиночестве глядел на экранные тени, изображавшие подвиги, радости, страсти, — один, совершенно один.
*
Метрострой вовлек Слепникова в драматический кружок. Башкир, этот недавний пастух, изучал теперь тайны жеста, мизансцены и дикции под руководством одного из лучших режиссеров Москвы.
Через три месяца Слепников смог уже выступить в качестве декламатора в клубе Метростроя, на вечере самодеятельности надшахтных рабочих.
Его выпустили после певца. Башкир вышел на сцену, озаренную лампионами, прислонился к роялю и долго стоял над черным провалом зрительного зала, мерно и грозно дышавшим во тьме.
Волнение, силу которого нельзя передать, охватило Слепникова. Он вдруг забыл стихи полностью, целиком, от строчки до строчки. Не зная, что делать, он оглядывался по сторонам, огромный и неуклюжий.
Зрительный зал терпеливо ждал. Из-за кулис громко подсказывали первые строчки стихов. Но Слепников онемел и оглох. Тогда ему начал подсказывать зрительный зал. Парни и девушки, озабоченные его молчанием, понимая его волнение, которое каждому из них довелось пережить, шептали со всех сторон начальные строфы.
И Слепников, согретый этим всеобщим вниманием, прозрел, наконец, приобрел вновь слух, голос.
Он откашлялся, подошел к рампе, громко сказал первый стих и закончил свое выступление без запинки.
 |
| И Слепников, согретый всеобщим вниманием, прозрел наконец, приобрел вновь слух, голос. Он откашлялся, громко сказал первый стих и закончил свое выступление без запинки. |
К этому времени все в шахте и в общежитии уже знали Слепникова. Он играл в волейбольной команде, плясал и декламировал на вечерах самодеятельности, стал чемпионом шахты в беге на 100, 200 и 400 метров.
*
Часто по вечерам в общежитии рабочие шахты и Слепников в их числе обсуждали вопрос о том, кем они станут впоследствии. Одни хотели стать инженерами, конструкторами, изобретателями, другие — авиаторами, учеными, актерами. Мечты Слепникова были неопределенные. Сперва он хотел стать пилотом. Однако и труд академика-мудреца, облаченного в белый халат, прельщал его. Затем ему хотелось стать скрипачом, доктором, капитаном дальнего плавания.
Огромный выбор. Все дороги были открыты для Слепникова. Страна создавала университеты, академии, пароходы и самолеты для Слепникова и его друзей. Страна толкала Слепникова вперед и вперед, каждый день, каждый час, каждую минуту. Ничто не препятствовало Слепникову-башкиру, работнику шахтного двора. Страна заботливо устраняла с дороги все, что могло задержать его, заставить его оступиться. Он мог шагать любыми путями. Следовало только работать.
И Слепников работал. Он постиг в совершенстве свое мастерство — мастерство лопаты, совка, метлы. Двор, который он убирал, стал образцовым двором Метростроя. Башкира дважды премировали. Его перевели, наконец, на работу к шахтному стволу. Премировали третий раз.
Утром, развернув метростроевскую газету, Слепников увидал на первой странице свой портрет и прочел лестную статью о себе, призывавшую всех работников шахтных дворов следовать примеру Слепникова.
Безмерная радость охватила башкира. Он решил отпраздновать свою славу. Вечером, закончив работу, он отправился в цирк, в Измайловский парк культуры и отдыха.
Газету он положил в карман. Он ехал в автобусе, и газета, сложенная вчетверо, аккуратно приглаженная, словно жгла его. То и дело разворачивал он широкий газетный лист, чтобы взглянуть на свое лицо, окруженное колонками букв, пахнущее типографской краской. И снова прятал газету в карман. И вновь разворачивал ее. И снова прятал.
*
Слава захлестывала его. Ему казалось, что все глядят на него, подталкивая друг друга локтями. В парке он хотел покататься на гигантском колесе, но воздержался, подумал о том, достойно ли это человека заслуженного, прославленного в газете. Все казалось недостойным его: катанье на лодке, комната смеха, тир.
Он ел мороженое, сидя на скамейке подле клетки пантеры, принадлежавшей цирку. Он глотал холодную и сладкую влагу, глядя на огненные движения этой огромной кошки, яростной и полосатой.
Внезапно увидел он девушку на ближайшей скамье. Это была Катенька Поселкова, которую любил он столь долго и столь молчаливо. Катя читала книгу.
Охваченный новым порывом любви, мучимый нежностью, которую нелегко передать, Слепников решил угостить Катюшу мороженым. Оправив пиджак, вынул деньги из кошелька — он зарабатывал теперь вдоволь — и отправился в будку мороженщика.
Однако сомнения напали на Слепникова по дороге. Он подумал о том, что он уже не мальчик, что не пристало ему, метростроевцу, получившему повышение, отмеченному в газете, угощать сластями девушку, которая, казалось, пренебрегает им. Вздыхая, башкир оглянулся. Девушка, краше которой не было на свете, по-прежнему читала книгу, сидя на скамье. И положив кошелек в карман, башкир, этот человек, возгордившийся своими жизненными успехами, решительным шагом двинулся влево, прочь от Катюши, к клетке бенгальского тигра.
Он шел не оглядываясь, с гордо поднятой головой и со смиренным сердцем. Так завершилась вторая их встреча.
*
Зимой Слепников много учился. Из первоначальной общеобразовательной школы он перешел в специальную школу для национальных меньшинств, организованную комсомолом Метростроя. Изучал географию, арифметику, политграмоту. Первый доклад, который был ему поручен на семинаре современной политики, был доклад об экономическом и социальном строе Англии.
Башкир долго работал над этим докладом. По ночам он сидел за столом, окруженный книгами, справочниками и географическими картами.
Общежитие спит, лампы горят, тепло и спокойно. Изредка кто-нибудь вскрикнет во сне и, пробормотав, умолкнет. Поздняя ночь. Тишина.
Слепников работает, работает над Европой. Огромный мир окружает его: политические интриги, статистические кривые, союзы, конференции, бюджеты.
В день доклада зал переполнен. Слепников встает с тетрадью в руке — решительный и высокий. Тишина. Сорок нацменов — татары, башкиры — сидят за столом. Политрук приглашает Слепникова начать доклад.
Слепников не силен в докладах. Огромное число излишних слов вертится у него на языке — все эти «значит», «так сказать», «к примеру», «который». Подчас они совсем заполняют фразу. Но вот голос башкира становится резче, уверенней. Действующие воинствующие слова идут побеждать и драться.
*
Весной, на третий год пребывания Слепникова в Москве его продвинули в шахту. Комсомольская бригада Панаева взяла его на откатку. Он стал подземным рабочим — великая честь для метростроевца. Он получил резиновые сапоги и прорезиненную шляпу. Снова решил он отпраздновать свое повышение.
Погуляв по бульварам, башкир купил два билета в театр Мейерхольда. Решительными шагами направился к Катюше Поселковой, пригласить ее в театр. Он, робея немного, зашел в кондитерский магазин, купил восемь пирожных. Двинулся к заветным окнам уверенно, размашистым шагом. Вошел, представился, снял шляпу:
— Здравствуйте. Давно я хотел пригласить вас в театр.
Сел, развернул пирожные, не в силах более произнести ни слова.
Катенька очень удивилась. Она была студенткой, дочерью железнодорожного стрелочника. Глядя на башкира, совсем онемевшего от волнения, она подумала о том, что хорошо бы действительно пойти в театр, чтобы развлечься перед зачетами. Она вскипятила чайник, и вместе, не отставая друг от друга, башкир и студентка съели все восемь пирожных — кремовых, яблочных, миндальных.
Затем отправились в театр. Они сидели в креслах бок о бок.
Слепников видел Катеньку, щеку ее, рот, уши, нос, всю Катеньку целиком — стройную, легкую, высокую.
И охваченный нежностью, он лепетал, утопая в неясных и мимолетных прикосновениях:
— Вам нравится? Вы довольны?
*
Бригада Панаева работала превосходно, там нельзя было зевать. Слепников едва успевал откатывать вагонетки. По вечерам бригада проводила технические занятия. Помимо общеобразовательной учебы башкир изучал моторостроение.
Он стал одним из лучших работников метро. Его портреты помещались теперь в центральной печати. Его биография печаталась на страницах крупнейших газет — там, где на Западе печатаются биографии министров, опереточных див, генералов, боксеров. Он был героем труда и следовательно одним из героев страны.
Понемногу Папаев стал доверять ему отбойный молоток. Потом Слепников был назначен проходчиком — высшая и огромная честь. В числе других был он награжден почетной грамотой комсомола.
Вечером в клубе метро состоялось чествование награжденных. Слепников отвечал на приветствия. Он вышел на эстраду — ту самую, где много месяцев назад декламировал стихи. Огромный зал, набитый людьми, вновь окружал его. Слепников подошел к рампе. Зал зашуршал и притих. Мутная его чернота шелестела невнятно. Слепников поднял руку. Все стихло. Башкир сказал речь. Все слушали его затаив дыхание, ибо то, что он рассказывал, было биографией многих из присутствующих — несколько видоизмененной в деталях, но единой в своем существе. Это была биография людей, прибывших на строительство из далеких углов страны, биография будущих пилотов, инженеров, академиков, музыкантов, биологов, биография миллионов рабочих, бывших ничем и ставших всем. Величественная, прекрасная биография.
*
На следующий день Слепников с Катенькой отправились в парк — они встречались теперь ежедневно.
Была осень, сыпались листья. Лужи блестели на аллеях. Но действовали машины увеселений. Вздымались колеса, плавали лодки.
Слепников сел с Катюшей в гигантское колесо. Раздался звонок, они взлетели над Москвой. Огромная Москва, осенняя Москва, дымная и золотая, легла перед ними. Тихо струилась река. Катюша потрогала стенки кабины.
— Ну и машина, — сказала она с уважением.
— Чепуха, — отвечал Слепников, — бывают машины и посложней.
И, сидя в кабинке, оглядывая синюю даль полей, осеннюю легкость домов, прозрачную ясность деревьев и башен, Слепников рассказал Катюше, что такое карбюратор.
 |
| И сидя в кабинке, оглядывая синюю даль полей, осеннюю легкость домов, прозрачную ясность деревьев и пашен, Слепников рассказал Катюше, что такое карбюратор. |
Колесо спустилось. Вновь стояли они на земле, и, глядя на колесо, которое уже вращалось вновь, проходчик сказал Катюше, студентке, милой девушке, портрет которой тщательно вклеен в его дневник, украшенный рисунками, виньетками, чертежами:
— А ну-ка, взлетим еще. Я угощаю!
Комментариев нет:
Отправить комментарий