Девять девушек

С. ТРЕТЬЯКОВ

Сидит, чуть подавшись вперед. Вытянутые напряженные руки соединены на коленях — такой хваткой держат бублик трактора, когда его дергает на промерзлых колчах осенней земли.

Прозрачный путаный чуб свалился на глаза, и сквозь волосы они поблескивают, напряженные, с холодным настойчивым блеском.

Так смотрят ночью на борозду, когда фонарь «летучая мышь» мигает от ветра, но надо не сделать огреха.

Не шутит. Не запинается в речи. Слова идут размеренные и серьезные. В голосе, сдержанном и глуховатом, иногда появляется металлический звон — это когда вспоминаются старые обиды и столь мучительно преодоленные трудности. Иногда в голос вплетается удивительно нежная мягкость — это она рассказывает про дружбу или про что-нибудь веселое, — и тогда губы подтверждают сказанное улыбкой. Только губы. Не голос, не глаза.

Восемь девушек сидят тут же рядом. У них крепкие ладони, привыкшие ворочать железо, и глаза такой ясности, будто их только что омыло дождем. Большое спокойствие в их молчании. Они знают — Паша Ангелина что сказала, то верно.

Так уж привыкли. Из законов работы выросло поведение бригады за пределами работы. Иногда сама Паша улыбается, вспоминая, как в Мосторге, боясь оторваться от нее, своей вожатой, они схватываются руками, словно в хороводе, и так идут по лестницам, и мимо прилавков, и к кассе, и сквозь подъезд в автобус.

— Будто утята, — замечаю я.

Спокойная улыбка трогает их лица. Они воспринимают это замечание без юмора. Да, как утята. Вот и жакеты на всех одинаковые, и отложные воротнички блузок.

— Ну что я с ними поделаю! — будто бы растерянно, а на самом деле горделиво восклицает Паша. — Я купила, и они купили.

— Были мы в гостях у председателя Донецкого обкома, товарища Саркисова, — продолжает она. — Он то одну, то другую кушать уговаривал. А они поклонятся, поблагодарят и продолжают сидеть, не трогаясь. А я сказала «Начнем, девчата», — и сразу начали.

Паша говорит чистым русским языком. Но если разволнуется воспоминаниями, или азартностью темы, — пробегает у нее в речи незнакомая интонация. Это греческий акцент.

Из девяти членов знаменитой тракторной ее бригады пятеро — гречанки.

— Ней курича, — говорит одна из них. И это по-эллински значит — девять девушек.

— Есть греко-эллинки, — уточняет Паша, —  а вот Вера Михайлова — греко-татарка, а говорим мы больше по греко-татарски.

Действительно, как зайдет речь о чем-нибудь своем, неофициальном, — немедленно переходят на татарский.

Эллада в советской пятилетке!

Сколько веков человечество изумляется, откапывая из земли статуи прекрасных белых героинь, мужественных гимнастов, полководцев! Глядя на них, создает легенду о прекраснейшей весне человечества.

Сквозь столетия до наших дней доплывают оттуда же начертанные на пергаменте стихи, повествующие о битвах и подвигах, о дружбе и ненависти, о путешествиях и войнах. Величественный эпос, на котором до сих нор учится человечество.

И вот, поди ж ты! Каким вулканическим рывком содрогнуло землю, чтобы из украинского чернозема, из угольной пыли и заводской копотью пропитанной почвы шахтерского Донбасса откопались, вышли на свет вот эти эллинки. Предстали не в мраморной слепоте очей, а в энергичном горении комсомольских глаз, не в безмолвии каменных губ, а в пронзительной звонкости частушек, не в заглаженном жесте окаменелой руки, а в крепкой хватке умелой пятерни, вцепляющейся в руль трактора, в карандаш ли Мосхимтреста, в плечо ли комсомольца, партнера по танцу, не в изнеженной наготе богинь, рождаемых пеной теплых морей, а в стеганых ватниках пролетарок, знающих суровость и отраду труда, когда, проработав на мерзлом железе тракторного седла за одну смену двадцать часов, идут, разминаясь, в тяжелых ватных штанах, держа руки в карманах не столько от холода, сколько для того, чтобы штаны не свалились, и, пускаясь в пляс тут же, не столько для сугрева, сколько для того, чтобы танцем выразить радость от удачно конченой работы и, гордясь собою, сообщить об этом подругам, соседям, полю, родине, миру. Языком песни и пляса.

В этих тихих и сильных девушках с прекрасными спокойными лицами воскресла Эллада и и мифы о людях, не боявшихся схваток с самыми яростными чудовищами и призраками. Величественные повествования о битвах, незабываемых тысячелетиями, вновь оживают в повести с девяти девушках, вышедших побеждать землю в дни подлинной весны человечества. О девушках, из которых самой старшей двадцать два года, а самой младшей еще нет шестнадцати.

Это она — Паша Ангелина, организатор и знатный бригадир славной бригады трактористок — молодых хозяев наших полей.

*

«Бэш» по-гречески значит — пять. Станица Старобэшская близ Сталино так называется потому, что пять греческих семейств при Екатерине выселились сюда из Крыма и к нашим дням разрослись до тысячи с лишком хозяйств.

В этой станице выросла Паша. Отец ее, Никита Васильевич Ангелин, батрачил. Мать ходила мазать хаты к кулакам.

«— Мать моя всех детей сама выкормила и ни разу работы не кинула», — говорит Паша в беседе о том, смогла ли бы трактористка не покинуть бригаду, родись у нее ребенок. И вспоминает случай, когда еще старший брат ее был грудным младенцем.

Уходя жать, мать привязывала маленького к колесу брички, чтобы не уполз. Возвращается однажды покормить и видит — ребенок, натянув привязь, играет с чем-то черноватым, пружинным, быстрым. Гадюка. Лезет к ней пальцами, губы вытянул, гугукает. И змея беспокойно вьется у самых его рук, так что шаг сделать страшно: вспугнешь — укусит.

Кинулась за отцом, вся похолодев. А когда прибежали, гадюки уже не было. Но не тронула ребенка.

Чем не степной Маугли!

Жили Ангелины бедно в однокомнатной хатке, крытой ветхим камышом, где в дождь было хуже, чем на дворе.

Как часто, — вспоминает Паша, — сердито плакалось мне зимою у печки, когда доводилось прибежать из школы босиком по морозу и в легкой кофте.

Но Никита Васильевич не озлобился. Был ясен, ровен и необычайно настойчив. Сам неграмотный, он откладывал грош к грошу, чтобы вывести детей в люди (а было их у него восемь человек).

Но вывести было трудно, пока не пришла Октябрьская революция.

Семья вызрела большевистская. Семья настоящего советского знатного человека. Старший брат — районный агроном; другой, окончив Коммунистический институт журналистики, стал секретарем партийного комитета полка на Дальнем Востоке; третий — моряк-черноморец; четвертый — тракторист и парторг. А из сестер одна работает огородницей в колхозной бригаде, другая учится на Индустриальном рабфаке. Станет инженером — металлургом или горным. Третья —  пионервожатый. Четвертая — комсомолка Паша —  знатнейшая девушка Советского Союза.

Еще со школьной парты дразнили кулачата Пашу «комсой». А то и бивали. Плакала она мало и тихо. Упрямая была уж тогда и несгибаемая, как отец. Огрызаться не умела, не умела нежничать.

Темные обычаи греческих семей велели девушке молчать и задергивать лицо платком по самые глаза. Поневоле росли дичками, опасались даже заговорить с кем-нибудь из парней. Того и гляди ворота дегтем обмажут.

В 1927 году Пашин отец организовал первый колхоз в Старобэшеве, а брат приехал на первом тракторе.

Очень понравилось Паше и машина, и как управляют. Стала расспрашивать брата глубже, как устроена. А он и не знал. Только руль умел крутить.

С этого времени замечтала Паша о тракторе. Повесила на стену вырезанную из журнала картинку — тракторист пашет.

Мать смотрела на картинку и говорила: «Не бывать этому. Врачом становись. Лучше».

Колхоз креп помалу. Пашин отец воевал за него с кулаками, открытыми и скрытыми. Училась воевать и Паша, работая в бригадах.

Пришел 1930 год. Ожесточенно сопротивлялся кулак, орудовал перегибщик. На собраниях тушили лампы; швыряли в отца-парторга и детей его кукурузными кочешками.

Совсем маленьким и слабым вышел колхоз из передряги этого лета, всего двадцать три хозяйства, не прополотые ноля. Но Пашин отец не унывал, и дети его шли первыми в рядах пропольщиков, спасавших большевистский урожай.

А когда кулак с партбилетом, правленец, повел подкоп против Никиты Ангелина, Паша кинулась в райком, разоблачила негодяя, добилась, что его отдали под суд.

Тогда-то пришла в деревню бумага с тракторных курсов. Но парни были дороги на полевой работе, их старались не отпускать. Вот почему послали Пашу, чтобы вакансия зря не пропадала.

Одна шестнадцатилетняя девушка среди ста курсантов. Кругом издеваются. Заметили, что от ругани краснеет, стали сквернословить втрое. Только и слышно: «Волос долог, ум короток!», «Тебе ребят рожать, да пеленки стирать, а не на трактор лезть!» Пойдет ли с занятий сквозь толпу ребят, обязательно толкнут, чтоб в снег упала, да побольнее.

Старалась держаться обочь. Ни разу со всеми не поела. Обязательно после того, как все откушают. И непременно в уголке, закрываясь от людей после каждого глотка платком.

С курсов вернулась, было не легче. Не верила мать, что выучилась, смеялись колхозники: «Что с тебя проку?»

Работала в мужской тракторной бригаде. Но то, что сработает, тонуло в общем уравниловском котле. Смеяться над ней продолжали. Она отмалчивалась, супилась. Но подмечала, что и в других бригадах по округе есть трактористки и что им также нелегко.

С этих-то времен и пошла та сердитая цепкость, с которой Паша держится за чисто женскую бригаду, не желая ее разбавлять парнями. Словно сказать хочет: «Вот вы издевались над «бабьей работой», — так смотрите теперь, стыдитесь и тянитесь, если дотянуться сумеете».

*

В 1933 году сорганизовался политотдел. Он почувствовал в Паше одного из первых союзников среди деревенской молодежи тех дней. А главное человека, беззаветно добросовестного и любящего свой труд больше себя самой.

Позвал ее как-то начальник политотдела Куров, чье имя до сих пор Паша вспоминает благодарно.

Пришла, хмуро лицом в воротник ушла.

— Зубы болят?

— Нет.

— Чего прячешься?

— Так.

— Хорошо работаешь. Давай женскую бригаду сорганизуем. Покажем, какая сила есть женщина в колхозе.

Высунулась из воротника, просветлела. Мечта исполняется.

Смех пошел по колхозам: «Девчонок прислали. Не надо нам девчонок — поля портить!»

Председатель колхоза Афенкин встретил руганью, прогнал. В других колхозах — не легче. Будок для ночевки не дают, еду выпрашивать приходится, поят сырой водой из речки, с горючим заминки, трактора то и дело останавливаются, — знай бегай девчонка-бригадир, механика зови.

Но как работала! Сжав зубы, злобно. Девчонки — народ сырой, робкий. Станет у нее трактор, а она в рев. Прибежит Паша — трактористка ни с места: «Какой черт эту проклятую машину выдумал? Ну ее, уйду!»

И кажется, что девчонку еще труднее с места сдвинуть, чем остывшую машину. Толкует ей Паша, толкует, ободряет, объясняет, а потом сама с досады разревется, — так обе вместе и плачут. Отплачутся и снова, успокоясь, начинают одолевать «проклятую машину».

Трудно привыкали девушки к трактору, боялись его. Как балку переезжать, так бросают. «Не поедем! Боимся!» Лезет бригадир в седло, переводит сама машину за машиной через балку.

Первые семь дней пока будки не дали, так, не слезая с трактора, работали. Спали тут же в борозде, пока механик остановившуюся машину чинит. Или просто в железном седле, если воспаленные глаза перестанут борозду различать, а затекшие пальцы с баранки дрожа соскальзывают.

Через семь дней пришла Паша к Курову сообщить про работу. Сказала три слова и замолчала. Взглянул на нее начальник политотдела, а она на диване спит.

Зато план выполнила. А насчет плана Паша самолюбива и упряма, как черт — не смотрите, что фамилия ангельская.

Тогда и пошла первая слава про женскую бригаду. Колхозы стали зазывать наперебой. А Афенкин тут же извиняется, просит. Но Паша наотрез: «К Афенкину не поедем!»

Обид личных Паша не помнит, но обид делу своему не прощает.

Вспоминает еще Паша, как уголь возила в МТС с шахты на тракторах. В метель, в мороз, когда даже парни отказались ехать, и ей пришлось пойти с импровизированной девичьей бригадой.

Завшахтой в угле отказал. — «Привезите лесу сначала, тогда дам».

Это в такой буран-то? Не согласилась Паша на выдумки ловкача. А дело было уже поздно к вечеру. Выпустили девушки воду из радиаторов, чтоб не разорвала трубок, замерзнув. Съежились, как могли, на тракторных сиденьях. Так и спали под вьюгой.

А Паша всю ночь ехала обратно, жаловаться начальнику политотдела. Приехала и, чтобы машину не застудило, накрыла собственной кацавейкой. А сама побежала в летней кофточке. Впрочем, она в этом особенного ничего не видит. У всех девушек на первом месте машина, и не раз снимали они с себя ватники, чтобы укутать тракторы.

Отправился начальник политотдела надрать уши шахтному бюрократу. Паша хоть ночь не спала и продрогла, поехала тоже девчатам еды привезти, — сутки ведь не ели.

Доставили уголь. Но девушки были уже не в состоянии работать дальше.

Тогда заведующий кадрами, некий Сердюк (его имя хорошо запомнила Паша), велел ей снова ехать бригадиром с парнями.

А ей уж неможется. Еле со скамьи поднимается.

— Если не поедешь, — говорит Сердюк, — поставим вопрос об исключении из партии...

Это был удар кнутом. Паша не выдержала. Встала, пошла, качаясь, к машине. В глазах зеленые круги, лицо как пепел. Увидал ее механик, заявил, что не пустит. Привел обратно, а она упала и уже не вставала полтора месяца — воспаление легких.

Не так страшна болезнь, как человеческая черствость. Болезни могут и не оставить следа. А удар черствым словом обязательно ляжет —  морщинкой ли возле губ, рубцом ли обиды в душе.

С больничной койки опять на тракторное седло. Слава о ней идет по району. Уже чувствует умелость свою и подруг и знает, что за честь тракторной бригады пойдут они и в огонь, и в воду, не щадя себя.

Вызвала на соревнование бригаду тракториста Анастасова. Побила. У парней по четыре гектара на смену, а у Паши — пять и шесть десятых. Больше того. Взяла Анастасова к себе в бригаду на выучку. В виде исключения. К концу лета Анастасов удивлялся: «У себя в бригаде за год пятьсот рублей выработал, а под Пашиным руководством — за пять месяцев — тысячу двести».

Уже у Паши две трактористки в бригадирши выросли: Степашина и Анастасова. Три женских бригады уже в Сгаробэшской МТС.

Трудно им от Паши уходить было! Не только, прощаясь, слезами заливались, но и потом, стоило им с трактора увидеть издали Пашину бригаду, обязательно в слезы.

*

Глядишь на эту негромкую серьезную девушку в комнате московской гостиницы и думаешь: откуда эта дисциплинирующая сила, эти прекрасные качества вождя?

Вбежала в комнату, торопится рассказывать, потому что времени мало. Четко говорит, подробно. А рука свое делает: нет-нет, да на постельной спинке неряшливо висящую одежду поправит, перо к чернильнице придвинет, какие-то небрежно раскрытые коробки закроет. Порядок бессознательно наводит.

Пашин закон в бригаде: сама не будешь чистой — и машину держать чисто не сможешь.

Вот почему девушки ни за что не войдут в свой полевой вагончик, пока, осмотрев и до блеску отчистив машину, не вымоются как следует.

Разве можно войти в вагончик грязной, если это вагончик «мировой», изнутри выкрашенный белым! Откидные койки у стен, тумбочки для белья, чемоданчики, цветы, библиотека на сто пятьдесят книг, картины, патефон.

Не только за собой следят Пашины трактористки, но и за стоящим поодаль вагончиком прицепщиков. Чтоб мылись, не ругались, читали и чтоб работали в спецовках, а не в расхожем платье. А также исправно изучали бы трактор.

Впрочем, с прицепщиками труднее. Они все время сменяются в зависимости от того, на земле какого колхоза работает бригада.

В чем сила бригады? В том, что строга дисциплина и к тому же совершенно добровольна, безукоризненна чистота, обостренно чувство политической ответственности, велик задор утверждения за женским трудом высоких норм почета.

Но не только в том сила, что Паша знает трактор, как свою собственную руку, и ходит за ним, как хорошая мать за ребенком. И не в том лишь, что мечется она неустанно то за горючим, то за деталями, то за питанием, ломая загородки человеческой неповоротливости, тупости, чиновной черствости, а то и просто вражеских пакостей.

Громадная мощь бригады кроме всего этого и в том, что девушки живут душа в душу, внимательны друг к другу, беспокоятся одна о другой и заботятся.

Не только по делу, а и по любому личному вопросу тянутся они к своей бригадирше. Если дело радостное, с ней вместе хохочут, а если горе, плачут.

— Кто из трактористок, — спрашиваю Пашу,— внимательнее? Кто усерднее? Кто больше читать любит? Кто лучше других пляшет?

Паша не любит этого вопроса. Хмурится:

— Все одинаковы. Одинаково хорошо работают, одинаково пляшут, читать одинаково любят.

Суровый ответ, в котором не поймешь, чего больше — бережности ли к членам своей дружины или своеобразной «психологической уравниловки».

Конечно, все они разные. И, конечно, на деле сама Паша по-разному к ним подходит. Это же и называется «расстановка сил».

Радостной весело живет молодежь в социалистической деревне. Хорошо после работы собраться в кружок и спеть в сумерках голосистую, звонкую песнь! Фото Л. Гаранина

Танцем хочется выразить радость от удачно конченной работы, хочется сообщить об этом товарищам, соседям, полю, родине, миру. Языком песни и пляса. Фото Л. Гаранина

Вот Наташа Радченко. Широколицая, тихая, глаз не подымет. А на деле самая веселая. К столу идет — пляшет, с трактора слезла — пляшет. Первая в бригаде частушечница.

Ой, яблочко,

Что за нация!

Сателиты, шатуны,

Карбюрация!

Или еще лише:

Тракториста не любила —

Трактористкой не была.

Тракториста полюбила —

Трактористкой стала я.

Сама частушки складывает или берет готовые и переиначивает.

Кабы я, кабы я.

Канареечкой была.

Я б у милого в кармане

Себе гнездышко свила!

На трактор она села очень болезненным рывком. В зимний перерыв в станице вышла замуж за председателя рабочкома, железнодорожника. Подошла весна, потянуло на трактор, а муж грубит:

— На черта ты мне в бригаде нужна!? Сиди дома, обед готовь. Кто ж меня иначе кормить, обшивать будет? Не пущу!

Наташу всю на дыбы подняло.

— Не хочу с таким дураком жить!..

Бросила мужа, как из плена ушла. Села на трактор и буквально с яростью стала резать землю, перекладывая в работу весь тот запас материнской энергии, которой не нашлось исхода в неудачном браке. Теперь Наташа — готовая бригадирша Пашиной школы. А на груди ее, крепкой и широкой, — орден Трудового Красного знамени.

А однофамилица ее, Маруся Радченко, совсем другая. Спокойноглазый крепыш, исправная, работящая, но такая невозмутимая, что, глядя на ее безмятежность, хочется подтолкнуть, — а ну, загорись, а ну, вспыхни!

У каждой свое. Вспыльчивая Маруся Токарева — самая из всех жизнерадостная, не унывает, когда другие супятся: «Ой, мол, погода плоха! Выполним ли план?»

Не повезло Марусе, — вывихнула руку, запуская трактор. Правда, сама виновата, — как раз парни обступили, ей и захотелось перед ними пофигурять, а запускать трактор, — машина грубая, да еще и девушке особенно надо внимательно.

— Почему у тех, кто серьезно запускает, никогда повреждений не бывает? — спрашивает Паша.

А из-за того, что забаловалась, — не добрала Маруся сорок девять гектаров до ордена.

А Наташе Радченко пришлось за свою напарницу двойную работу проделать.

Как ее, Марусю Токареву, выхаживала Паша! Когда прислали в бригаду путевку в санаторий, отдала ее именно Марусе, снарядила в дорогу, посоветовала, как одеться, все время писала письма, а когда не хватило денег, раздобыла и послала ей.

Вера Золотопуп, комсорг бригады, следующая за Наташей кандидатка в бригадирши, медленно, по неуклонно превращается из чрезвычайно застенчивой, медлительной девочки в умелого руковода и докладчика. Больше же всего ей хочется переменить фамилию. И она прикидывает, что лучше — Иосифова или Виссарионова.

— Вернусь в район, там это обделаю, — говорит она.

Вот строгое лицо и молчаливая гречанка Вера Михайлова, сумевшая, не в пример Наташе, урезонить своего мужа, бригадира одной из тракторных бригад, когда он стал настаивать, чтоб она покинула машину и осталась дома. Очень конфузливая. Жаловалась мне на свою неграмотность.

Самая большая аккуратница в бригаде и читательница книг, несмотря на свою малограмотность, Маруся Балакай, человек ясной и приветливой души, никогда ни на кого не обидевшаяся.

Светловолосая Вера Коссе, тоже гречанка, чьи глаза раскрыты на мир широко и удивленно, мечтает поплавать по далеким морям.

И наконец, самая младшая, норовистая Надя Бийц, которую Паша сделала редактором стенгазеты и долго учила ее, что и бригадира протягивать надо. И даже спервоначалу для показа сама писала разносные заметки на себя самую, если бывала заминка в горючем или недостача в еде.

Как-то Надя на собрании получила от незнакомого паренька записку: «Нравишься, мол, и желаю познакомиться».

Она с этой запиской к Паше. Бригадирша рассудила: молода, брось. А парнишку разыскала и задала ему трепку.

— Монастырь, — улыбается секретарь комсомольского райкома, Пашин муж. — Вот волнение в бригаде было, когда узнали трактористки, что бригадирша за меня замуж вышла. Решили, —  уведет он ее в район, — конец тогда бригаде.

Он мягко пеняет ее и за то, что трактористки читают еще маловато. Он говорит, каких усилий стоило самой Паше перестать быть дичком, нелюдимой степной амазонкой, не вылезающей из пропыленного комбинезона, научиться говорить с людьми свободно. Еще в 1933 году, и первый раз выйдя на трибуну большого собрания, Паша десять минут молчала, пока не сказала первого слова.

— Думаешь, тебя легко было от ватника отучить и к платьям приохотить? — шутит муж и продолжает дразнить, — ты скажи, каким именем ты нашего мальца назовешь?

Паша вспыхивает:

— Глупости говоришь!

— Почему же глупости? Я его себе ясно представляю. Он у нас пистолет неплохой будет.

— Не понимаю, о чем говоришь. Мое дело тракторное. Я детьми не интересуюсь.

Тогда голос комсомольца делается лукавым-лукавым:

— А кто в Мосторге маленькое одеяльце выбирал?

И тогда падает Паша лицом в ладони. И долго не отнимает рук от сильно зарозовевших щек.

Но поспешно, уводя снова разговор в донские степи, рассказывает она, как дожимала бригада последние гектары нынешней осенью, чтобы сдержать слово, данное Пашей Сталину на Втором съезде колхозников-ударников: дать на трактор тысячу двести га.

Все было хорошо. Уже по тысяче сто восемьдесят га приходилось на трактор, и двадцать тонн горючего уже сэкономила бригада, как ударил мороз. Земля стала вязкой. Она цеплялась за тракторные шпоры, вынуждая к остановкам для очистки. Она замедляла ход. Еще неделя, и земля станет железом.

Паша ходила молчаливая с карандашом и бумажкой, что-то вычисляя. Трактористки ее не беспокоили вопросами. Паша думает — Паша придумает.

И Паша придумала.

Чтоб сэкономить время на заправках и передачах машин от смены к смене, она предложила бригаде перейти с десятичасовой на двадцатичасовую смену и заправлять трактор лишь когда бензинный бак почти совсем опустеет. По ее расчетам при этой работе к 20-му числу можно было победить.

Плуги вырывало, пальцы обмерзали. Двадцать часов подряд было нелегко. Но работать было весело, потому что на работу эту смотрела вся страна.

И девять девушек, одолевшие унылый платок и затхлость грязного жилья, и кулацкую издевку, и чиновничью черствость, и мудреность машины, и усталость мышц, — победили погоду.

За четыре дня раньше срока подсчитали сработанное и оказалось, что каждый трактор сделал 1225 га.

А лучше всех за эти дни работала маленькая Надя Бийц.

Так девять девушек победили землю.

*

Потом настала долгожданная Москва. Это было как в праздник, но немного страшно. Особенно страшным было метро, — двери его закрывались, не спросись, и могли отхватить от девяти замешкавшуюся и оставить одну в блистательных подземельях. Правда, Паша объясняла, что двери смыкаются на резиновой прокладке и даже палец сунуть не больно, — и все же было страшно.

И на улицах было многолюдье, и с трамваем обращаться сложнее, чем с трактором на спуске.

Но все это перекрывалось главным.

Девять девушек были далеко видны всей стране. Победительниц звали к микрофонам, в заводские клубы, в их честь устраивали вечеринки. Им пожимали руки, говорили сияющие слова, одаривали подарками, фотографы ловили их на лестницах, репортеры при виде их вынимали карандаши.

Дружной семьей живет бригада Паши Ангелиной. Если дело радостное, вместе все хохочут, а горе — плачут.

Магазины водили их от прилавка к прилавку. Они примеряли джемперы и выбирали сорочки братьям. И не только братьям. Они высматривали себе велосипеды, — правда, у них уже есть в бригаде, но те тяжелые. Они перечитывали прейскурант граммофонных пластинок и пожимали плечами, не находя нового, чего бы не было бы у них в степном вагончике.

А главное было впереди — собрание в Кремле, где будет Сталин, которому дали слово и сдержали его.

Был вечер. Трактористки, веселые и возбужденные, выходили из квартиры писателя. У подъезда высокого дома их ждал сияющий линкольн. Торопливо, одна за другой, гуторя вполголоса, садились они в машину. Защелкнулась дверца. Оливковый линкольн тронулся. И вдруг из него зазвенела многоголосая степная песня, такая пронзительная, что шатнулись прохожие, остолбенели и улыбнулись.

Когда Паша вышла на трибуну в кремлевском дворце, Сталин встал рукоплеща и движением этим рванул за собою все три тысячи человек, бывших в зале.

Паша стояла в ярко-зелёном берете, вцепившись в трибуну словно то был трактор и правя речь в плодородные борозды человеческих рядов, сквозь бурю приветствий, бившую ей в лицо. Потом наклонилась к луке кафедры и крикнула: «Товарищи!»

Она крикнула до самого горизонта, как в степи кричат далекому трактору, перекрывая его рокотанье.

Она кричала на всю землю, на всю страну, —  добрасывая слова и до Памирских плоскогорий, где ходят теплые овцы, и до студеного пролива, через который с нашей земли видна Америка, и до молдавских садов над рокотом Днестра, и до берега, где краснофлотцы недоверчиво и сторожко смотрят на громаду Тихого океана.

Изумление и звонкая гордость были в торопливом рассказе ее: вот какая я и вот какие мы —  девушки.

Гордость ее была не чванливая: глядите, мол, какое сделала, чего никто не может. Нет, она была товарищеская: работайте умно и весело, как мы — сделаете то же.

Она вызывала на единоборство.

Восемь девушек глядели из первого ряда на нее и учились гордиться и раззадоривать.

— Я сама берусь организовать за год, — крикнула Паша, и набрала дыхание перед прыжком, —  десять женских бригад.

— Девушек своих отдам в бригады, а себе возьму новых и дам на трактор...

Тут остановки не произошло, эта цифра была намечена и взвешена давно.

— Тысячу шестьсот гектаров!

А потом замолчала. Отерла ладонью лоб и, повернувшись в сторону, сказала, тихо-тихо, как уставшая девчурка:

— А работать легче, чем говорить...