Поражение привычек

Е. КОНОНЕНКО

Девушка, о которой мы будем писать, — обыкновенная девушка. Она не обладает ни особой физической силой, ни особо яркими талантами. Обыкновенная девушка. Комсомолка. Бывшая домашняя работница. Зовут ее Евдокия Огурцова. Стриженая, сероглазая, широколицая — таких встречаешь сотни. Так почему же именно она перевернула весь чесальный цех Трехгорки, первая перешла сначала на две машины, потом на четыре и недавно, в огромном кремлевском зале, встретилась лицом к лицу с великим Сталиным, который горячо сказал всем стахановцам, а значит и ей: «Спасибо вам за учебу! Большое спасибо!»

Она пришла ко мне хмельная от счастья, ходила по комнате и говорила: «Да неужели это я? Как хочется жить! Никогда мне не хотелось так жить, как сегодня. Какую-то большую силу я в себе чувствую. Почему эта так? Почему?»

Я хорошо знала всю жизнь Дуси-Вали (как-то, года три назад она стала называть себя Валей, сейчас одни зовут ее Дусей, другие — Валей). Мы привыкли к тому, что у нас бывшие батраки становятся инженерами, бывшие грузчики — лейтенантами, бывшие коногоны — пилотами, биографиями нас не удивишь.

Дуся Огурцова батрачила с восьми лет. Кривое у нее было детство, кривое и отрочество. Тринадцатилетняя девчонка она пробуждалась в половине третьего утра, приглядывала за коровой, за козой, стирала и готовила на большую семью.

Так жила пять лет. Потом устроилась в домашние работницы к другим людям, которые стали учить девушку грамоте, посоветовали ей вступить в профсоюз, в комсомол и идти на фабрику.

Домашняя работница, знавшая только как мыть чужие горшки и белье, пришла на Трехгорку. Комсомол, общественная работа, учеба — открыли перед девушкой новые миры. Она выше подняла голову. Она почувствовала вкус к жизни и нашла в ней свое место. Каждый день приносил что-нибудь новое. Она жадно бралась за все, что ей предлагали: работала в легкой кавалерии, возилась с пионерами, собирала членские взносы, посещала общеобразовательные курсы. Здесь же, на фабрике она влюбилась. Помню, сияющая и встревоженная она пришла ко мне со своим женихом — тихим и серьезным Митей.

С какой гордостью она вынашивала своего первенца. Когда она пришла ко мне с маленьким, беловолосым мальчиком, она захлебывалась от радости. «Ну вот, — говорила она, — теперь у меня есть свой ребенок. До сих пор я стирала пеленки у чужих ребят, я ласкала и успокаивала чужих. Теперь у меня свой. Сынок! Сын...»

С каждым часом она все сильнее ощущала себя полноправным членом общества — в работе, в учебе, в быту.

Мальчик заболел и умер. Это было страшно. Надо же было так случиться, чтобы именно у нее, у Дуси, умер ребенок. Оглушенная горем, она сидела на кровати, у нее вздрагивали плечи от сдерживаемых рыданий. Сумерки заглядывали в окно. На полу лежал пестрый игрушечный заяц.

— Ты родишь еще ребенка, — бормотала я, не находя других слов утешения, ибо все слова казались фальшивыми в эту минуту.

Она встрепенулась, и я заметила в ее потухших сегодня глазах прежний блеск той решительности, упрямства, с которыми она всегда проламывала себе дорогу в жизнь.

— Да, я рожу еще!

И сейчас у нее шестимесячная дочка — маленькая, прекрасная Нинка.

*

...В чесальном цехе работают, главным образом, пожилые женщины. Дуся — единственная комсомолка.

«Кому, как не мне первой, стать стахановкой», — думала Дуся, но не решалась сказать об этом вслух. Она знала рассуждения чесальщиц: «Все эти стахановские выдумки не для нас. Мы по двадцати лет отгрохали за одной машиной, в чесальном цехе на две машины встать нельзя».

Утром Дуся подошла к одной из работниц, с мнением которой она считалась, и сказала:

— Думаю, на две машины перейти.

— Хочешь в ад себя загнать? Зачем это тебе? — неодобрительно спросила женщина.

— Как зачем? Ты посмотри, что по всей стране делается: все по-новому начали работать — и шахтеры, и металлисты, и текстильщицы. Да и у нас смотри — прядильщицы, ткачихи...

— То шахтеры, а то чесальщицы. Глупости ты задумала, голова горячая, больше ничего. Оставь и думать. Ни одна чесальщица на две машины не встанет.

— И больше зарабатывать буду, — тихо сказала Дуся. Но женщина досадливо махнула рукой и ушла. Они не понимали друг друга.

Вечером Дуся, накормив Нинку, легла. Не спалось. В голове тяжело ворочались мысли.

— Зачем? Как зачем! Все пойдут вперёд, а я буду отставать. Что я — слепая, безрукая? В ад, говорит, загонишь себя... Почему в ад? Сколько времени зря уходит на раскачивание, на болтовню. Никакого ада не будет. Машину знаю. Изучала... Еще буду изучать. Никакого ада не будет. Перейду. Только вот бабы загрызут. Привыкли по старинке. Прохода не дадут. Ну и пусть. Перейду! Они — старые, я — комсомолка. Мне и начинать.

А если не справлюсь? Засмеют... Нет, справлюсь.

— Митя, ты не спишь? — шепотом позвала мужа.

Он крепко спал. Ночь казалась необычайно длинной. «Хоть бы скорей утро! Как тошно. Сердце болит. Вот читаешь в газетах — тот, другая перешли на 5-10-15 станков, и все кажется так просто. Про Дусю Виноградову как пишут хорошо, хвалят, портреты помещают и на портретах она веселая, улыбается. Было ли с ней так же, как со мной? Может быть тоже не спала, мучилась... Чего я боюсь? Ну чего, чего боюсь? Бабьих языков. Стыд какой, бабьих языков испугалась...»

Так мысленно разговаривала сама с собой чесальщица Дуся в тиши ночной. Наконец, заголубели окна, требовательно запищала Нинка.

Дуся встала за две машины. Она до сих пор работала на машине № 13, ей дали еще машину № 12. Она боялась ее, как огня — у двенадцатой был очень быстрый ход. Когда мастер сказал Дусе: «Ну, будь по-твоему, Огурцова, переходи на две, бери двенадцатую», — сильно застучало сердце, но Дуся не выдала своего волнения. Прибрала рабочее место, осмотрела ту и другую машину, мысленно обращаясь к двенадцатой, как к живому человеку: «Смотри, милок, не подведи, с характером ты!»

Чесальщицы настороженно глядели на Дусю.

— Что же ты в чужую деревню попала? — насмешливо спросил кто-то.

— Нет, своя деревня, — заставила себя засмеяться Дуся, — чужих деревень теперь нет.

— Ой, смотри, девка!

Часы смены пролетели с необычайной быстротой. Работалось весело, лихо, никогда не ощущала такой быстроты и четкости движений. Только неприятны были насмешливые взгляды пожилых соседок; сорок раз, наверное, прошли мимо, все глядели, как работает комсомолка на двух машинах, качали головами. Закоренелые силы привычки довлели над чесальщицами. Уши у Дуси горели, словно делала она что-то дурное. До нее долетал шепот работниц.

В эту смену дала 600 кусков фланели вместо трехсот. Радость теплой волной заливала сердце. Прибежали из фабкома: жали руку, поздравляли. Радость была все же омрачена отношением работниц своего цеха. Вышла в уборную — там стояли работницы и жарко обсуждали Дусин почин. Как только она показалась, все замолчали, поджали губы, смотрели на нее, как на чужую.

А ведь любили ее до сих нор, душевно разговаривали, советовались.

— Ты что же это, матушка, выдумала? Нас срамить? — закричала вдруг тетка Акулина, наступая на девушку.

— На социалку, на социалку уйду, а за соплячкой гнаться не стану, — сердито кричала одна из старух.

— Зачем же на... социалку? — волнуясь заговорила Дуся. — Зачем на социалку? Вы машину лучше меня знаете, вы все ее секреты знаете. Всем дорога открыта. Послушайте меня, ведь справилась я, да еще как. Послушайте.

— Да что нам с ней говорить! Не подружка она нам. Пошли, бабы!

И повернувшись спинами, они вышли гуськом. Дуся осталась одна.

Две недели девушка жила в цехе словно на каком-то острове: ее сторонились. Раньше, когда работала на одной машине, охотно, от всего сердца помогали.

— Дай-ка, девонька, помогу товар поднять, —  говорили ей.

А теперь, когда стало две машины, никто не хотел помочь, даже если просила.

— Назвалась груздем — полезай в кузов!

Приноровилась обходиться без помощи.

Дуся была уполномоченным мопровской организации по цеху. Подметальщица, которую она до своего перехода на две машины убедила вступить в члены МОПР, как только Дуся стала стахановкой, отказалась принять членскую книжку.

— Кончены мои с тобой теперь разговоры, дождусь другую уполномоченную, — обиженно сказала подметальщица.

Радовали и успокаивали Дусю только те минуты, когда она читала газеты — центральные и свою фабричную — «Знамя Трехгорки».

«По всей-то стране что делается! И я не отстаю! И я в ногу, шагаю!» — с восторгом думала Дуся.

Дома прижимала к себе теплую Нинку и говорила весело:

— Мамка твоя стахановкой-виноградовкой становится. Понимаешь, Нинок? Ничего ты, глупышка, не понимаешь, все равно тебе, лишь бы у мамкиной груди греться.

Митя нежно и удивленно смотрел на жену. «Все-то она успевает, ловкая какая... и с ребенком, и на машинах. И только, когда становились беспокойными глаза Дуси, спрашивал:

— О чем думаешь?

— О цехе. Неприятно как-то. Волками смотрят. Даже злость берет. Эх, Митя, как охота мне, чтобы и другие перешли на две машины!

— А ты пообходительнее будь с ними, — советовал обстоятельный Митя, — не со зла они. От привычки.

Привычка! Дуся, единственная комсомолка цеха, должна помочь сокрушить эту страшную силу привычки, которая держит в своих лапах старых чесальщиц! Должна!

*

Спокойнее и увереннее стала работать Дуся, прогоняла от себя обиду, на подзуживание работниц отвечала добродушными шутками, старалась мягко заглянуть в глаза, если с ней не говорили —  сама заговаривала. Заметила скоро — добрей стали чесальщицы и пристальнее, серьезнее следили за ее работой. По фабрике гремели многие прядильщицы и ткачихи, работающие по-стахановски, по-виноградовски...

Чесальщицы задумались. Однажды одна из них остановила Дусю в коридоре и, отворачивая лицо в сторону, сказала:

— Послушай-ка, девушка, вот чего... как оно тебе, на двух машинах-то? Что, в самом деле, хуже других чесальщицы?

Дусе хотелось расцеловать женщину, закружить ее по коридору,

В этот день она работала энергичнее обычного.

А через две недели почти все чесальщицы перешли на две машины. Дуся белкой кружилась по фабрике. Снова заработали дружной семьей, снова говорили с ней тепло и даже советовались. Уходя со смены, чесальщицы смеялись, шутили, похваливали Дусю.

— Ловка девка, цех перевернула. А ведь и правда, хорошо управляемся. Почесываться некогда, а фланельки больше начесываем, и получка больше.

После Октябрьских праздников Дуся пришла в цех задумчивая, пожалуй, даже невеселая.

— Что с тобой? Сурьезная очень? — спрашивали работницы.

— Ничего, так я...

А у самой в душе смятение. Задумала на четыре машины переходить. «Что же это? — в тоске думала Дуся, — везде люди вперед идут, вон ткачихи с восьми платтовских на десять встали, с десяти на двенадцать, вон у нас в чесальном теперь псе на две перешли. Я — молодая, сильная. Я —  комсомолка. Вперед надо идти».

Она пришла к заведующему цехом и поведала свое желание.

— Вставай, товарищ Огурцова, пробуй, а мы тебе будем способствовать, — серьезно ответил заведующий.

*

Двенадцатого ноября встала Дуся на четыре машины: №№ 9, 10, 11, 12. Цех примолк, застыл от удивленья, замер. Не было на этот раз ни насмешек, ни злых взглядов — только глубокое волнение сжало сердца всех чесальщиц. Было очень тихо в цехе, когда Дуся подошла к своим четырем машинам. Она даже казалась почему-то меньше и моложе обычного. Но лицо было серьезно. Чесальщицы даже дышать перестали, глядя на упрямо сдвинутые брови.

— Начинаешь, Валечка? — взволнованно шепнула одна из женщин. Она звала ее то Дусей, то Валей, и сейчас она назвала именно так, как нравилось Дусе.

— Начинаю, — мотнула головой Дуся. Больше за всю смену она не произнесла ни слова, и чесальщицы видели только, как летали ее проворные руки, точно птицы, от машины к машине. Но в стремительном полете рук не было ни одного лишнего движения.

*

И вот она пришла вместе с другими в Большой Кремлевский дворец. Она сидела, прижимая ладони к пылающим щекам, к вискам, о которых стучало. Рядом с ней, вокруг нее сидели шахтеры, обувщики, машиностроители, кузнецы, трикотажники, железнодорожники, мыловары — и у всех были такие же блестящие глаза, как у нее. Здесь сидели люди разных профессий, но она впервые так остро ощущала, что все они делают одно дело, у всех одна и та же цель, только один добывает уголь, другой — делает машины, третий —  сапоги, четвертый — мыло, она — фланель. Здесь сидели люди разных возрастов: молодые, пожилые и старые, но ей казалось, что даже возраста они все одного. Здесь сидели люди из разных городов, а ей казалось, словно все живут в одном городе и друг друга давно знают.

И вот на трибуну вышел великий человек, о котором она так много слышала, думала, читала.

Кормчий нового мира, вождь народов показался ей простым и родным, как любимая Нинка. Она не сводила с него трепетных глаз, каждое его слово проникало в самую глубину ее сердца, входило в ее сознание. Только сегодня она поняла, что делается в мире и что делается в стране и что должна делать она — Дуся Огурцова... И ей казалось, что у нее вырастают крылья.