Алмазы

ЕВГ. БОСНЯЦКИЙ, Рисунки А. КОКОРИНА

Андреи Золотой любил врать. Врал он длинно, заковыристо и скучно. Особенно часто рассказывал он какие-то необычайные истории, будто бы происходившие с ним во время бурения. Он часто повторял свои истории, всем нам они очень надоели, но приходилось слушать, во-первых, потому, что Золотой был старшим мастером, во-вторых, потому, что было жарко, душно и никому, кроме Золотого, говорить не хотелось.

Это был огромный, рыжеволосый и какой-то плоский человек. Ему было уже за сорок, но он принадлежал к категории людей, которых до самой смерти называют парнями и зовут или по имени, или по прозвищу, а отчество или фамилию говорят только в официальных и торжественных случаях.

В бригаде его не любили, посмеивались над ним, но уважали за знание дела, решительность и быстроту сообразительности. Он считался лучшим старшим мастером во всей буровой партии, и, действительно, на его скважинах за год не было ни одной серьезной аварии. Особенно он кичился своим умением чеканить алмазы. Чеканил он быстро и чрезвычайно уверенно. Потеря алмазов в его бригаде была меньшей, чем во всех остальных.

Как правило, он чеканил ночью, когда в мастерской никого не было. Он запирал за собой дверь и начинал «священнодействовать». Мы следили за ним через окно, а он и не подозревал этого. Золотой всячески отлынивал, когда мы его просили показать чеканку. О нем было известно, что за всю свою двадцатилетнюю практику он не научил ни одного сменного мастера чеканить алмазы.

Четыре скважины нашей бригады были расположены далеко от рудника, и мы жили возле них в шести юртах, поставленных в узком, защищенном от ветра ущелье. Один раз в неделю нам привозили на верблюдах нефть для двигателей, инструменты, воду для бурения и для питья, трубы, хлеб и пригоняли двух баранов, которых мы тут же и резали.

Это был огромный рыжеволосый и какой-то плоский человек. Знали его Андрей Золотой.

До Туркестана — ближайшего от нас города — было 70 километров и дороги от нас туда не было, нужно было пробираться верблюжьими тропками 20 километров до рудника и только оттуда можно было поехать в город на автомобиле.

Вышки работали круглосуточно, в три смены.

Каждая скважина находилась друг от друга метрах в 100—150. Треноги прятались за скалами, и когда мы работали, то видели только дымок от двигателя соседней вышки... О горах нам известно было, что они состоят из трещиноватых выветренных известняков с прослойками кварцита. Вот из-за этих-то прослоек мы и бурили алмазами.

Несмотря на то, что разведочная группа расположилась в самом сердце Южного Казахстана, у нас не было рабочих казахов. Даже подсобные рабочие были приезжими.

Кроме меня во всей бригаде было только три комсомольца (членов же партии не было совсем): Сашка Бикин, которого мы называли Бюикин, за его мечты стать шофером, — он был старшим рабочем на вышке № 2; Женька Сергеев, длинноногий и сонный верзила, знаменитый тем, что мог спать в любой позе и в любом месте, и Вера Кожухова — первая девушка буровой мастер в Казахстане, а может быть и в СССР, единственная женщина во всей нашей бригаде. Жили мы все дружно и пытались держать себя примерно, т. е. не играли в карты и пробовали организовать коллективные читки. Секретарем нашей комсомольской группы была Вера.

*

Однажды в «Ущелье пауков», — как прозвали наши глухие места, приехал секретарь рудничной ячейки комсомола. Событие эго было очень редким. Каждый раз, когда приезжал Бобров, мы знали, что предвидится какая-нибудь кампания: перевыборы, подписка на заем, обсуждение кол-договора, ревизия или еще что-нибудь.

На этот раз Бобров приехал не один. Вместе с ним прибыл молодой парень казах, поминутно смущавшийся и плохо объяснявшийся по-русски. После того как мы угостили приезжих пловом и кумысом, Бобров зашел к нам в юрту, оставив своего спутника снаружи, и стал говорить:

— Вот что, товарищи. Из этого парня надо сделать бурового мастера. Мы переглянулись, и нам всем стало немного смешно. Как это сделать мастера, будто эго то же самое, что научить играть в козла. — Чего смеетесь? Из райкома инструкция — подготовить к МЮД столько-то молодежи из коренного населения. По разверстке на вашу группу приходится один. Этот парнишка всерьез хочет учиться. Он совершенно одинок. Отца убили баи во время сузакского восстания. У него нет ни юрты, ни верблюда, ни овец. Он пришел к нам просить работы и мы решили отправить его к вам.

На этот раз Бобров приехал не один. Вместе с ним прибыл молодой казах. — Вот что, товарищи. Из этого парня надо сделать бурового мастера.

— Так я и знал, — буркнул Женька Сергеев, — опять какая-то новая кампания.

— Не кампания, а подготовка национальных кадров. Раз райком решил, мы должны подчиняться, — вскипел Бобров.

— Да ты, Бобров, сам рассуди, — не унимался Женька, — парень еле по-русски лопочет, в жизни станка не видел, а ты его хочешь в три месяца мастером сделать. Я вот уже скоро год на бурении, и то все еще в старших рабочих сижу.

Но Бобров был неумолим. Он оставил Ахмета Тастамбекова у нас в юрте, а сам вернулся на рудник.

По распоряжению рудничного начальства Тастамбеков был зачислен практикантом. Его прикрепили ко мне, и он каждое утро поднимался со мной вместе на буровую.

Тастамбеков поселился в нашей юрте. Это был сухощавый и некрасивый малый, истощенный кочевьем. Он был низок ростом, длиннорук и походил лицом больше на дунганина, или даже китайца, чем на тюрка. Выглядел он очень болезненно и быстро уставал, взбираясь на скалы.

Он был чрезвычайно любознателен, как-то по-детски любопытен. Все время он о чем-нибудь спрашивал. Нам это нравилось. Мы не считали себя образованными, но все мы много ездили, много видели и рассказывали охотно. Ахмет с трудом понимал нашу быструю речь, но слушал внимательно.

Мы удивлялись его поразительной памяти. Когда он был на вышке, то поминутно протягивал руку к какой-нибудь детали станка или двигателя, к какому-нибудь инструменту и спрашивал:

— Что это такое, как называется?

Мой старший рабочий, Михаил Рубенин, отвечал всегда лаконично: «форсунка», или «крокодил», или «фрикционы»... Ахмет удовлетворенно кивал головой. В конце концов получилось так, что в его словаре было больше иностранных технических терминов, чем русских бытовых слов.

Работал Тастамбеков с огромным увлечением. Уставал, но не признавался в этом. Привычка к жаре помогала ему. После окончания моей смены он оставался на следующую. Он пренебрегал обедом. По старой пастушьей привычке он брал с собой мешочек баурсака, в свободное время пожевывал его, запивая водой, подогретой в манерке на запальном шаре.

Через два месяца я уже допускал Ахмета к рычагу. Я позволял ему самостоятельно отпускать снаряд и даже разрешал рвать керн.

К нам на вышку стал чаще заглядывать Золотой. Со свойственной ему грубостью он сразу окрестил Тастамбекова «китаёза», высмеивал каждую его ошибку, но в общем относился к нему безразлично. Он был уверен, что из нашей затеи ничего не выйдет, и Ахмет мастером не станет. Но ему очень нравилось, что Тастамбеков всегда внимательно его слушал и верил ему, даже если он врал совершенно безудержно.

— Бурю я как-то на глубине в триста метров, —  говорил он своим сухим, грохочущим голосом, —  и вдруг пустота. Метр, полтора, — пустота. Спускаю тихонько снаряд, думаю: «ну и трещина». Вдруг — стоп! Забой. Пустил машину потихоньку, оборотов на двадцать, без промывки. Прислушался. Коронка идет тихо, тихо, как в глине. А все время шли кварциты, по геологическому разрезу глины не предвиделось. Решил поднять инструмент... И что же, ты думаешь, оказалось? Никогда тебе, китаёза, не догадаться... Вся колонковая набилась... гусиными перьями. Он захохотал и обвел нас торжествующим взглядом, — слыхал ты когда-нибудь, чтобы под землей, на глубине в триста метров гуси водились? Чего глазами хлопаешь? Не веришь? Эх, ты, дура. Дело-то просто было: бурили мы наверху, а жили внизу, в пещере. От жары прятались. Скважина искривилась и мы как раз в свою «квартиру» попали, как раз свою подушку я наверх и поволок... Вот оно как бывает. Когда глубоко буришь, искривления иногда совсем не замечаются.

— У моего приятеля, — продолжал Золотой, —  на Хапчеранге, скважина однажды совсем дугой выгнулась, и коронка в ста метрах от вышки наверх вылезла, а он и не заметил...

В конце концов, даже Тастамбеков перестал слушать Золотого.

*

К МЮД Тастамбеков мастером не стал, но в декабре ему все-таки доверили «креллиус-А». Его назначение в сменные мастера провели против воли Золотого. Андрей был вне себя. Он протестовал и даже ездил для этого специально на рудник. «Как я ему коронку доверю, он мне все алмазы растеряет. Он мне скважину запорет». Но мы поручились за Ахмета. Он стал работать на вышке № 2 вместе с Верой. Она часто оставалась на его смену и взяла на себя ответственность за его работу.

Золотой не успокоился. Он стал придираться к Тастамбекову на каждом шагу. Приезжал ночью на скважину и неожиданно учинял Ахмету нелепейший экзамен.

Ни с того ни с сего он спрашивал Ахмета: «Как нужно цементировать скважину?» или «Что делать, если произойдет завал, нужно развинтить снаряд, а обратных штанг нет?»

Тастамбеков чувствовал враждебность Золотого, но относился к нему ровно. Не отвечал на его выпады и в точности выполнял его распоряжения.

Но вот однажды случилось то, чего мы все боялись. Тастамбеков потерял в скважине сразу три алмаза. Забой был ровным, и алмазы могли вывалиться только потому, что были плохо зачеканены. Тастамбеков спокойно сказал об этом своем предположении Золотому... Тот пришел в бешенство. С языка его посыпались длинные, изощренные ругательства.

— Как ты смеешь говорить мне это? Меня по всей России знают, я с Крассовским работал. Мне алмазы с малолетства доверяют. Как это можно, чтобы я плохо зачеканил... Ты мне алмазы хоть языком доставай, иначе я тебя сюда и на три версты не допущу...

Золотой пришел в бешенство. С его языка срывались длинные, изощренные ругательства.

Было ясно, что он не упустит такого случая выгнать Тастамбекова. Он бушевал несколько часов. Тастамбеков молчал. Он чувствовал себя глубоко уязвленным. Он твердо знал, что бурил по всем правилам, что забой был ровным, все время шла обратная вода, коронку ни разу не заедало. Он позвал Веру и сказал, что когда навертывал коронку, то заметил, что несколько алмазов выдаются над другими, но не посмел сказать об этом Золотому.

— Ладно, — заметила Вера, — потом разберемся. А теперь нужно доставать алмазы. Их нельзя оставлять на забое, потому что они испортят новую коронку, если ее опустить на них. Как их вытащить? Вот вопрос.

Золотой продолжал скандалить. Он ничем не хотел помочь.

Вся наша комсомольская группа собралась на совет. В нашей практике таких случаев не было. Стали рыться в книге Глушкова. Ничего нет. Выпросили у одного из стариков книгу Ключанского. Там было сказано, что нужно сделать «печать» из сургуча или воска. Но ни того, ни другого не было. Мы пробовали использовать стеариновые свечи, но они крошились. Вязкой массы не получалось. Хотели уже ехать на рудник, когда Тастамбекову пришла замечательная мысль: таусагыз — горная жвачка... Он побежал и вырыл несколько корней. Мы смотрели на него с недоумением. Он разломал корни, растер их между ладонями, потом взял их в рот и стал жевать. В конце концов он получил большой кусок чистого сырого каучука. Золотой смеялся над ним, но Тастамбеков спокойно продолжал свое дело. Он заделал свой каучук в ловильный колокол, потом выровнял забой и опустил на него свою «печать». Три раза он опускал инструмент и вынимал только пыль. Золотой неистовствовал. Но на четвертый раз Ахмет пустил воду, вымыл наверх всю пыль, а потом снова опустил свою печать и прижал рычагом к забою. Успех был замечательный: все три камня застряли в каучуке.

С этого дня Тастамбеков получил полное признание как мастер.

*

А еще через некоторое время у нас в бригаде произошел раскол на золотовцев и тастамбековцев. Случилось это так.

Вы, вероятно, знаете, что в шкале твердостей Мосса под цифрой 1 значится самый мягкий минерал — тальк, а под цифрой 10 — самый твердый — алмаз. Победит же — это вовсе не минерал, в таблице Мосса он не значится. Победит —  это сплав, который составили молодые электрозаводские инженеры. Он на 0,3 тверже корунда и на 0,7 мягче алмаза. Но об этом потом...

Алмаз не только самый твердый, но и самый дорогой минерал, и сознание, что мы бурим алмазами, разжигало наше тщеславие. Встречаясь со слесарями или токарями, рабочими не менее квалифицированными, чем он сам, буровой мастер с гордостью говорит, что его инструмент — алмазная коронка — стоит огромных денег: «подумай, какая ответственность!»

Золотой мог часами разглагольствовать о том, что ему доверяют огромное богатство, хотя он в жизни своей никогда не видал действительно ценного алмаза, работал мелкими карбонатами, балассами и бракованными боратами и прекрасно знал, что на бурение идут алмазы, негодные для гранения. Когда при нем упоминали о воломитах, победитах, дроби и других заменителях в алмазном бурении, он приходил в ярость.

Мы бурили в глубине гор Кара-тау на церусит. Это была белая свинцовая руда. Нужно было оконтурить рудное тело, чтобы решить вопрос о мощности чимкентского свинцовоплавильного завода. Работа была срочная. Породы здесь были твердые и залегали капризно. Поэтому нам давали для работы импортные алмазы.

Работа нашей партии подходила к концу, когда выяснилось, что алмазы на исходе. Из Москвы новых не присылали и предложили переходить на победиты.

Старшие мастера запротестовали. Их поддержали инженеры. В Москве уступили и сообщили, что так как лимиты на импорт исчерпаны, трест ведет переговоры о покупке в Мосторге дефектных бриллиантов и просить сообщит можно ли будет их чеканить.

Когда Золотой узнал, что скоро пришлют бриллианты, он пришел в восторг. Тщеславие его дошло до предела. Он пьянел от него. Болтал он без умолку, всячески превознося свои качества чеканщика.

К этому времени вся наша комсомольская группа и несколько сменных мастеров научились чеканить. Начала это дело Вера Кожухова. Она обнаружила в книге Ключанского прекрасное описание чеканки. Все свободное время мы посвятили этому делу. Так мы повышали свою квалификацию и боролись со скукой, ставшей зимой совершенно невыносимой. Золотой не хотел давать нам коронок, и мы использовали старые. Он, конечно, не давал нам алмазов и мы чеканили стекла.

У Тастамбекова дело шло прекрасно. Это особенно бесило Золотого. Он пытался нас рассорить с ним. Он отводил нас в сторону и говорил, что если мы бросим возиться с «китаёзой», то он даст нам настоящие коронки и алмазы.

Тем временем Тастамбеков вместе с Верой начал кампанию в стенгазете за победиты. Он не понимал и не хотел понимать «моральной» ценности алмазов.

В своей бедной пастушьей жизни он ни разу не встречался с бриллиантами, не видел никогда золота и ко всем авантюристским россказням о бриллиантах и золоте относился с плохо скрываемым презрением.

Золотой с пеной у рта доказывал, что в этих породах победиты не будут работать, а испробовать их на практике не хотел. Мы же ждали, что вот-вот он разрешит нам чеканить алмазы, и молчаливо его поддерживали.

Кончился этот спор полной победой Тастамбекова и Веры.

Они работали на одной вышке, перетянули на свою сторону третьего сменного мастера — Николаева...

Все кончилось сразу. Золотой зачеканил последние алмазы в коронку и поехал скандалить на рудник к начальнику буровой партии.

— Когда же прибудут ваши бриллианты? —  кричал он, — у меня станки простаивают, — и он с размаху бросал рукавицы об пол, что было признаком его величайшего раздражения.

Начальник партии — недавно назначенный, опытный и спокойный инженер-буровик дал ему выговориться, а потом спросил:

— Все?

— Ну да, все, — сказал оторопевший Золотой.

— Ну так идите на материальный склад и получайте победиты. Никаких алмазов больше не будет...

Золотой снова было собрался бросить рукавицы, но инженер его остановил.

— Прекратите эту комедию. Я сам знаю преимущество алмазов перед победитами и долго думал, что в наших условиях без алмазов не обойтись. Но на практике вашей же скважины № 2 я убедился, что электрозаводские победиты отлично бурят.

Золотой непонимающе посмотрел на инженера.

— Ну да, чего вы удивляетесь? Вся скважина № 2 пройдена победитами, — продолжал инженер, отчеканивая каждый слог, — и скорость проходки в ней не уступает скоростям на других вышках, а прослоек кварцита в ней было не меньше, чем во всех остальных.

— Ну и брешете, — самоуверенно и грубо заявил Золотой, — я туда давал алмазы.

— Я не спорю, вы давали алмазы, а бурили там победитами.

— А кто же чеканил?

— Тастамбеков и Кожухова... И должен вам сказать, чеканили отлично. После того как мы закончим здесь работу, я переведу их в старшие мастера и думаю взять их с собой на Балхаш... Впрочем, я готов взять с собой и вас, но имейте в виду, алмазами мы больше бурить не будем.

В тот же вечер Золотой заявил о расчете. Никто его особенно не задерживал.

*

Недавно я встретил Тастамбекова в Свердловске. Он возвращался с Калымы, там он бурил на золото. После отпуска он собирался в Игарку. В разговоре со мной он сказал:

— Разведчик — это бродяжническая, кочевая профессия, я как был, так и остался кочевником, изменились только масштабы моих кочевий.

Немного помолчав, он прибавил:

— О чем я нисколько не жалею... И засмеялся.